Я возьму сам
Шрифт:
— Владыка осведомлен о Предвечной Истине? Он желает зажечь в сердцах неразумных детей своих ее огнь?
— Ишь, загнул… Да, желает!
— Слово владыки, отмеченного благодатью Огня Небесного — закон. Я внимаю с благоговением. Чего ждет от меня и рабов своих владыка?
Человек-жаба на мгновение теряется. Похоже, он ожидал совсем другого: споров, пререканий, теософского диспута, в конце концов; злобы ожидал — пусть даже тайной, скрытой от глаз, но вполне ощутимой.
Что же ты, седой богомол?!
Квакание:
— Во-первых,
— Это мудрые слова, — серьезно кивает богомол. — Возглашаю: «Нет бога, кроме Аллаха, единого, не имеющего товарищей; Мухаммад — раб и посланник Его, и пророк мой; правоверные — мои братья, и добро — мой путь.» Хоть я и не знаю, кто такой этот Мухаммад; и что означает Аллах. Может быть, это одно из имен владыки?
— Не богохульствуй, проклятый зиндик! — человек-жаба явно раздражен. Кузнечик попался гнилой. Безвкусный. Жабе не нравится такой кузнечик. Жабе вообще все не нравится…
— Будь проклят мой дерзкий язык! — соглашается покладистый богомол, скребя бородавку. — Но что еще надлежит делать мне, невежественному? Каковы обязательные правила новой веры?
— Обязательные правила таковы, — нехотя квакает человек-жаба. — Провозглашение от чистого сердца того, что ты уже произнес; вознесение молитв; раздача милостыни; пост в Рамадан; и паломничество к священному храму Аллаха для тех, кто в состоянии его совершить. Для начала достаточно. Позже я дам дополнительные указания. А пока доведи все это до сведения жрецов.
— Радость и повиновение, мой повелитель!
Жаба угрюмо смотрит вслед богомолу.
Караван верблюдов-дней неторопливо брел через пустыню Вечности с востока на запад. Огнь Небесный, сотворенный Аллахом, припекал все жарче, на деревьях начали распускаться листья, свежие весенние ветры выдували из улиц и переулков человеческих душ хлам, скопившийся там за долгую зиму — и как-то раз человек-жаба, слепой к весне и глухой к переменам, решил взглянуть на плоды своих усилий.
— Когда начинается утренняя молитва? — без всяких предисловий поинтересовался он у богомола, вызванного в его покои ни свет ни заря.
— Через полчаса, владыка, — без запинки ответил с пола старец.
— Отлично. Мы желаем посмотреть.
— Владыке угодно посетить главный храм?
— Нет, не главный! Меня не проведешь… — бормочет узкогубый рот, плюясь пеной. — Какой-нибудь захудалый храмишко, на окраине города, до которого можно добраться за эти полчаса.
— Радость и…
— Знаю, знаю! — обрывает богомола человек-жаба. — Собирайся, поехали!
Жарко горит огонь на старом алтаре, освещая ряды коленопреклоненных горожан, и гулко разносится под сводами голос хирбеда:
— Нет бога, кроме Творца, единого и не имеющего товарищей!
«Хитрые гяуры… — ворочаются
— Нет бога, кроме Творца… — нестройно вторит толпа.
— И возжег Творец в небе Огнь Небесный, дабы осветить души детей своих…
Человек-жаба молча скачет к выходу, где в ожидании милостыни толпятся нищие.
— Паломники отправились в путь еще десять дней назад, мой повелитель, — деловито сообщает в спину богомол.
— Какие еще паломники?!
— Те, которые двинулись к священному храму Творца, именуемого Аллахом! — поясняет старец. — Как и было предписано: те, кто в состоянии совершить паломничество…
«А ведь дойдут же! Дойдут, найдут, поклонятся — и обратно вернутся! Интересно, а если приказать добыть луну с неба?..»
В голове возникает ночной небосвод: сиротливый, голый… и жабий рот кривится, как от хинной горечи.
Нет, проверять решительно не стоит.
Злость жжет душу. Одним прыжком жаба возносится в седло и хлещет коня камчой.
«Ква!..ква…» — зло отдается в висках конский топот.
…Свадьба была в самом разгаре. Жених, в халате алого шелка, в высокой шапке с меховой опушкой, восседал рядом с пышногрудой невестой; и звенели золотым дождем мониста новобрачной. Молодые не сводили друг с друга глаз, а за огромным свадебным столом тем временем провозглашались здравицы: естественно, за здоровье жениха и невесты, за здоровье родителей жениха и родителей невесты — отдельно, за будущих многочисленных детей жениха и невесты; помянули также всех присутствующих и отсутствующих родственников и друзей жениха с невестой, потом раза три подряд выпили за какую-то никому не ведомую тетушку Шамсу…
— Веселятся, — булькает себе под нос человек-жаба, придержав коня и глядя через низкий дувал на шумное застолье. — Кто смеет веселиться, когда сердце наше в печали?!
Глаза его недобро сощурились.
— Открывай ворота, Волчий Пастырь!
Незапертые ворота с треском распахиваются, и кавалькада въезжает во двор.
— Отрубить ему голову, — звучит кваканье, а палец тычет в жениха, повалившегося ниц одним из первых. — Действуй, Волчий Пастырь.
Тот, кого назвали Волчьим Пастырем, проворно соскакивает с коня, волочит не сопротивляющегося жениха к человеку-жабе, вытаскивает из ножен саблю…
Короткий свист.
Голова жениха летит под копыта жеребца, на котором восседает жаба.
Глазки с желтыми, нездоровыми белками пытливо рыщут по лицам гостей, задерживаются на одном, на другом…
Что-то меняется в жабьей морде, когда взгляд упирается в пару голубых озер на знакомом лице. И — в такую же голубизну глаз другого человека, стоящего рядом.
Это не гости; это — свои.
Оба спешились и стоят плечом к плечу.
— Невесту — на кол. Ты — выполнять! — жабий палец упирается в первого из двух голубоглазых.