Я все еще влюблен
Шрифт:
— Всенепременно, — с готовностью пообещал Энгельс.
Действительно, после Шнейдера, речь которого свелась, в сущности, к дополнительной аргументации того, что сказал Хаген, слово предоставили Марксу. Он начал уверенно и негромко:
— Господа присяжные заседатели! Все вы знаете, с каким особым пристрастием прокуратура преследует «Новую Рейнскую газету». Но до сих пор, несмотря на все ее старания, ей не удалось возбудить против нас обвинение в других преступлениях, кроме предусмотренных в статьях 222 и 367 Уголовного кодекса. Я считаю поэтому необходимым в интересах печати остановиться
В зале воцарилась чуткая тишина. В облике, в голосе и в словах говорившего было что-то такое, что заставило людей стать предельно внимательными, многие даже невольно подались в его сторону.
— Но прежде чем приступить к юридическому анализу, позвольте мне сделать одно замечание личного характера. Прокурор назвал низостью, — Маркс выговорил слово «низостью» с сильным нажимом, — следующее место инкриминируемой статьи. — Он взял один из листков своих набросков и прочитал — «Разве господин Цвейфель не объединяет в своем лице исполнительную власть с законодательной? Быть может, лавры обер-прокурора должны прикрыть грехи народного представителя?»
Зал одобрительно зашумел. Цвейфель в самом деле был одновременно и обер-прокурором Кёльна, и депутатом прусского Национального собрания, теперь, правда, уже разогнанного.
Выждав, пока зал утих, оратор спокойно, как само собой всем ясное, произнес:
— Можно быть очень хорошим обер-прокурором и в то же время плохим народным представителем. Вероятно, господин Цвейфель именно потому хороший обер-прокурор, что он плохой народный представитель.
— Ни одна девушка не может дать больше того, что имеет, — вполголоса по-французски проговорил на скамье подсудимых Энгельс.
Карл с чуть заметной улыбкой взглянул в его сторону. В сущности, он был очень доволен тем, что раз уж прокуратура вместе с ним и Корфом решила привлечь к суду еще одного сотрудника газеты, то им оказался именно Фридрих. В редакции, где почти все сотрудники талантливые, яркие и смелые люди, нет второго столь же бесстрашного и стойкого товарища, такого эрудита, как он…
Подтверждая свою вроде бы шутливую мысль, подсудимый на живых примерах парламентской истории Франции, Бельгии, отчасти Англии показал, что в основе так называемого «вопроса о несовместимости» лежит естественное опасение, что представитель исполнительной власти — и, конечно, такая фигура, как прокурор! — будет в парламенте слишком легко приносить интересы общества в жертву интересам правительства, и потому он менее всего пригоден для роли народного представителя. Дебаты по этому вопросу — в частности, о весьма противоречивом совмещении в одном лице генерального прокурора и депутата — всегда велись довольно широко и никогда, нигде не влекли за собой судебного преследования.
— Господин Бёллинг, — Маркс, не оборачиваясь, кивнул в его сторону, — хочет вычеркнуть целый период парламентской истории с помощью избитых фраз о морали. Я решительно отвергаю его упрек в низости и объясняю этот упрек его неосведомленностью.
Серое лицо Бёллинга сделалось совсем землистым, он невольно ссутулился. А Маркс был на вид спокойным и даже, как показалось многим, удовлетворенным. Это нетрудно понять: дело против «Новой Рейнской газеты» тянется уже семь месяцев. И сколько было за
— Теперь я перехожу к разбору юридической стороны дела. Господа присяжные заседатели! Прокурор утверждал, что мы оскорбили господина Цвейфеля, что мы нарушили статью 222 Уголовного кодекса. Но совершенно очевидно, что эта статья к нам неприменима, ибо в ней речь идет о словесном, устном оскорблении, в то время как в данном случае перед нами газетная статья, то есть если и оскорбление, то печатное, а не устное.
— Какая разница, в какой форме нанесено оскорбление?! — крикнул кто-то из публики. — Оскорбление — это всегда оскорбление.
Маркс увидел, кто крикнул. Это был некто Дункель, один из первых буржуазных акционеров «Новой Рейнской», завербованных Энгельсом в Бармене и Эльберфельде в пору создания газеты. Чуть позже, едва раскусив, что это за газетка, Дункель тотчас забрал свои несчастные пятьдесят талеров обратно. Маркс его помнил. Он посмотрел на Дункеля и, помолчав немного, в напряженной тишине зала сказал, обращаясь к бывшему акционеру:
— Как вы считаете, есть разница между оскорблением и клеветой?
Дункель, конечно, уже сожалел, что у него вырвалась возмущенная реплика. В его расчеты вовсе не входило полемизировать с Марксом, ничего хорошего для себя от такой полемики он не ожидал. И сейчас лучше было бы не отвечать, отмолчаться, скрыться за спиной сидевшей впереди красивой дамы с вуалью, но несколько ободряло то соображение, что здесь, в Кёльне, его почти никто не знает, ведь он из Эльбер-фельда, и потому он все-таки ответил:
— Какая тут разница? Что в лоб, что по лбу.
— Законы для того и пишутся, чтобы не валить все в одну кучу, — тихо, но так, что в зале услышали все, сказал подсудимый. — Кодекс Наполеона, который, слава богу, в Рейнской провинции еще не отменен, проводит четкое различие между клеветой и оскорблением. Вы можете это найти в статье 367. Клевета есть поношение, которое вменяет в вину тому или иному лицу вполне определенные, конкретные факты. А оскорбление — это поношение общего характера, обвинение не в конкретном действии или бездействии, а в каком-то пороке. Если я скажу: «Вы, господин Дункель…» — Маркс сделал паузу, чтобы все услышали и запомнили это имя.
Произнесенное неожиданно и презрительно при таком стечении публики в этом зале, где Дункель так хотел остаться инкогнито, оно словно плетью по лицу хлестнуло бывшего акционера. «Откуда он знает? — растерянно метались его мысли. — Неужели запомнил по единственному визиту в их редакцию?»
— Если я скажу, — каждым своим словом вдавливая бывшего акционера в кресло, повторил Маркс — «Вы, господин Дункель, отняли у человека, который остро нуждается, пятьдесят талеров», а вы этого не делали, то в понимании кодекса Наполеона я возвожу на вас клевету.