Я все еще влюблен
Шрифт:
— Гарни, конечно, довольно общительный малый, — с легкой усмешкой сказал Маркс, — но я бы не смог toujours perdrix [8] .
— У меня есть особые причины относиться к Гарни с теплотой, — опасливо поглядывая на дверь, сказал Шрамм. — Ведь может статься, что именно он будет автором последнего и достоверного некролога обо мне и именно в его газете «Независимый Джерси» этот некролог появится… Он создал здесь год назад могущественнейшую Лигу реформы, которая ведет борьбу с местными тиранами. Можно сказать, он здесь король оппозиции…
8
Всегда
— По пословице: в царстве слепых и кривой — король? — усмехнулся Энгельс.
— Не удивляйтесь, — спешил договорить Шрамм, — если он будет говорить о своей дружбе с Гюго. Два года назад, когда английское правительство приняло решение о высылке с острова французских эмигрантов, он приехал сюда, чтобы вручить Гюго приветственный адрес и выразить сочувствие. Приехал да так и остался. Он уверяет, что Гюго тогда сказал ему…
Дверь распахнулась, и вошел Гарни. Он был старше всех присутствующих. Ему уже исполнилось сорок. Большая черная как смоль борода, которую он отпустил недавно, придавала ему странный, непривычный для всех троих вид. Пока он шумно здоровался, пододвигал себе стул, глаза его несколько раз скользнули по бутылке.
— Выпей с нами, Джордж, — сказал Энгельс.
— Мадам! — крикнул Шрамм и опять ударил кулаком в стену.
Через несколько минут хозяйка вошла еще с одним бокалом.
Когда выпили, Гарни, едва поставив бокал, воскликнул:
— Конрад! Ты только подумай, этот мерзкий феодал Годфри присудил моего друга Артура к штрафу в пять фунтов!
— Чудовищно! — с преувеличенным сочувствием отозвался Шрамм.
— Нет, господа, вы посудите сами, — Гарни захотелось ввести в курс дела непосвященных. — Кроме газеты, которую я редактирую уже второй год, здесь недавно стала выходить на французском языке отвратительная бонапартистская газетенка «Беспристрастный». Ее редактор — бонапартистский шпион Лемуан. Так вот этого Лемуана мой друг Артур…
— Первый бакалейщик острова, — тоном комментатора ставил Шрамм.
— …Артур, имея на то, как вы понимаете, веские политические причины, однажды избил Лемуана.
— Эта битва произошла на Королевском сквере, — тем же бесстрастным тоном опять вставил Шрамм.
— Тот, конечно, подал в суд. И вот наконец…
— Процесс длился целый год.
— Наконец суд выносит решение: оштрафовать Артура на пять фунтов стерлингов! Каково?.. Я напишу об этом Гюго! Он обещал мне свою дружескую поддержку.
Гарни говорил еще долго… А Маркс и Энгельс с грустью смотрели на него и думали об одном и том же. Они думали, что этот человек ведь, кажется, совсем недавно вместе с Эрнстом Джонсом был самым популярным и авторитетным лидером левого крыла чартизма, членом Союза коммунистов; это он был одним из редакторов самой большой чартистской газеты «Северная звезда», в которой Энгельс два с половиной года с удовольствием состоял собственным корреспондентом, о которой «Новая Рейнская газета» писала: «Революционная «Северная звезда» является единственной английской газетой, одобрением которой мы дорожим»; это его Энгельс когда-то хвалил за то, что он не заражен «островной ограниченностью англичан»; это он издавал журнал «Красный
Друзья знали и раньше о глубокой духовной и политической деградации Гарни, но сейчас они видели все воочию, и это было печально, горько и тягостно.
— Я хочу выпить за вас, за ваше здоровье, — сказал Гарни, уже сам разливая остатки вина по бокалам. — Как когда-то!
— Не надо пить так много за одно и то же, — перебил Энгельс. — И нам пора идти.
Они встали, попрощались, сказали, что до отъезда Маркса, если удастся, еще зайдут вместе («Ну, я-то обязательно буду заходить», — пообещал Энгельс), и вышли.
На улице они несколько минут шагали молча. Потом Маркс невесело усмехнулся:
— Завидую я субъектам, которые умеют кувыркаться. Это, должно быть, превосходное средство, чтобы забыть все горести и житейскую дрянь.
— А ведь сколько я с ним возился, начиная с сорок третьего года! — тотчас отозвался Энгельс.
— Я всегда считал, — с той же усмешкой сказал Маркс, — что у него двойной разум: один ему дал в начале сороковых годов Фридрих Энгельс, а другой — его собственный. Теперь, увы, он живет только своим собственным.
— Я не могу тебе сказать, — тяжело вздохнул Энгельс, — что оставило во мне более удручающее впечатление — неизлечимо больной, обреченный Шрамм или совершенно здоровый, бесполезно деятельный Гарни.
— Да, — теперь без всякой усмешки сказал Маркс, — наши ряды опустошает не только смерть. Один, как Виллих, впали в узколобое сектантство, другие, подобно Дронке, стремятся обзавестись собственным делом, третьи, ироде Гарни, юродствуют и специализируются на бурях в стакане воды… И все это тоже наши утраты.
Они еще несколько шагов прошли молча, и Маркс спросил:
— А ты знаешь, что поделывает сейчас Фрейлиграт?
Энгельс не ответил, а лишь вопросительно взглянул.
— Человек, написавший стихи «Мертвые — живым», поэт, которого за стихи судили, которого после оправдания народ на руках отнес из суда домой, который был нашим товарищем и соратником в «Новой Рейнской газете», который писал — ты помнишь? — Маркс приостановился и, в такт стихам ударяя кулаком воздух, прочитал:
В смиренье кротком руки сложить мы не должны. За рукоятку — правой, а левой — за ножны! Хватан за горло левой раба и подлеца, А правой — меч и бейся, сражайся до конца!..— Теперь этот человек служит управляющим филиала Швейцарского банка в Лондоне. Конечно, его мучает коллизия между его славой поэта и вексельным курсом, но жалованье в триста фунтов, как видно, легко утешает его…
— Что делать! — вздохнул Энгельс. — Подобные вещи мы должны предвидеть. Наше движение проходит через различные ступени развития, и на каждой ступени застревает часть людей, которые не хотят или не могут идти дальше. А некоторые даже скатываются вниз.