Я всегда хотела быть самыми разными людьми, которых я сама придумаю…
Шрифт:
Если говорить серьезно, то эти страшные «ножницы» между жизненным уровнем «столицы» и «провинции» сложились, разумеется, не в СССР, но достались Советскому Союзу от его предшественницы, Российской империи. Система жестких ограничений препятствовала (и препятствует) свободному передвижению по стране. Между тем, совершенно ясно, что город не в состоянии родить и вырастить для себя многочисленных рабочих, парикмахеров, дворников, равно как и немногочисленных талантливых поэтов, актеров, музыкантов. Если население не имеет возможности свободного передвижения по своей стране, значит, страна в кризисе. Поэтому особенно странно слушать ханжеские похвалы «провинции» от интеллигентов, которые своим детям там жить не пожелали бы. Нет, возможность свободного
Естественно, и я жила в Москве долгие годы без прописки. Я видела «простых провинциалов», которые наживали туберкулез, работая «по лимиту» и живя в общежитиях в ужасных условиях. Знаю многих достойных людей, литераторов (конечно, не назову их имен), получивших прописку благодаря фиктивному браку, заключенному за деньги или «по дружбе». Третий вариант — настоящий брак по любви; в конце концов мне этот вариант и выпал. Искренне благодарю врачей Игоря Эмильевича Степаняна и Галину Александровну Гольдштейн, которые помогли мне, когда у меня обострился туберкулез, а московской прописки не было; благодаря им меня все-таки лечили и я осталась жива…
Моя университетская преподавательница Лидия Иосифовна Тартаковская и ее муж дали мне телефон Маэли Исаевны Фейнберг. Приехав в Москву, я позвонила ей; она пригласила меня в гости. Благодаря ей я познакомилась с Никой Николаевной Глен. В последнее время о ней часто упоминают в мемуарах. Наверное, я ничего нового к этим упоминаниям не прибавлю, если скажу, что на меня произвели очень сильное впечатление ее талант переводчика-стилиста, ее спокойная сдержанность, ее искренняя доброта. И снова: «благодаря». Так вот, благодаря Нике Николаевне Глен и Мирре Ефимовне Михелевич, я получила возможность переводить с болгарского и писать внутренние рецензии на произведения болгарских авторов, рекомендовавшиеся к переводу в издательстве «Радуга» О том, чтобы переводить, например, с английского, нечего было и мечтать; все места здесь были заняты и таких добрых людей, как Ника Николаевна, не имелось…
Мое поколение не успело поучаствовать в известной «оттепели»; мы тогда были детьми и подростками. А далее начался период пресловутого «застоя»… Недавно, на проводившемся в Москве международном фестивале поэзии, я слышала Игоря Шкляревского, говорившего о «кризисе поэзии». В зале, естественно, сидели поэт на поэте — активные участники «кризиса»… Нет, у меня о кризисе литературного процесса иное представление. Несомненно, кризис начал «бурно развиваться» уже после первого съезда советских писателей. Основные приметы кризиса? Цензура, идеологический прессинг; книгоиздательская деятельность, целиком и полностью находящаяся в руках тоталитарного государства. Как следствие: фактический запрет на верлибр, засилье эпигонов, продолжавших традиции поэтов — эпигонов Некрасова… После короткой «оттепели» возобновились «кризис» и «застой». Кажется, советская поэзия в то время признавала одного «легального модерниста», Андрея Вознесенского, одного его «последователя», Петра Вегина, и одного модерниста «полулегального», ленинградского автора Виктора Соснору… В качестве «молодых поэтов» должны были восприниматься и воспринимались Ахмадулина, Мориц, тот же Вознесенский. И когда наконец сквозь бреши в «Берлинской стене» идеологического «кризисного застоя» прорвались Пригов, Рубинштейн, Нина Искренко, Евгений Бунимович, Сергей Гандлевский и другие, «молодые поэты» оказались в несомненной растерянности: нелепо было продолжать считаться «молодыми» и «модернистами» перед лицом настоящих «молодых» и подлинных «модернистов». А кем считаться, непонятно было. Тогда-то и раздались голоса многих советских поэтов, уже как бы «бывших», о пресловутом «кризисе».
Помню, как в поисках общения я очутилась в «Лаборатории первой книги», своеобразном литературном объединении, которое курировала поэтесса Ольга Чугай. Здесь поэты, которых «не печатали», могли почувствовать себя «участниками
О том, чтобы публиковать прозу, я и не мечтала. Я слишком хорошо понимала, что ни одно издательство, ни один журнал не опубликуют, например, роман об Андрее Ярославиче, брате и политическом противнике Александра Невского; да еще к тому же этот роман написан от лица вымышленной писательницы Ирины Горской, живущей в Швеции…
Нет, никто бы мне такого не позволил!.. Впрочем, и со стихами было не легче. Кирилл Владимирович Ковальджи пытался вместе с другими «неправильными» стихами «пробить» и мои. Но Андрей Дементьев и Натан Злотников стояли стеной. Последний, помню, предложил мне «убрать тему насекомого и имя Лазарь». Я спросила, что же тогда останется.
Он ответил, что «тема мальчика». Я поблагодарила и отказалась.
Не помогало мне и то, что я была «человеком с улицы», не имевшим никаких «связей». Естественно, в системе, где на гонорары за поэтические сборники возможно было «жить», где все журналы и издательства финансировались государством — официальный «литературный процесс» вовсе не был заинтересован в открытии новых имен. Умилительное зрелище Некрасова и Григоровича, бегущих к Достоевскому, как-то не представлялось возможным во времена «застоя». Реальное развитие поэзии происходило в полулегальных кружках; впрочем, это описал покойный А. Я. Сергеев в «Альбоме для марок».
И все же находились люди, которым и мои стихи просто нравились; хотя люди эти писали стихи совсем иные; однако у них хватало широты взглядов, чтобы ценить стихи, не похожие на их стихи… Ольга Чугай, Александр Юдахин, Кирилл Ковальджи, Лазарь Вениаминович Шерешевский — удивительный человек, человек энциклопедических гуманитарных знаний, к советам и критическим замечаниям которого я считаю за честь прислушиваться…
Между тем подул пресловутый «ветер перемен». Нам казалось, он подул всего лишь «в очередной раз»; мы еще не совсем понимали, что грядет новая эпоха, просто новая эпоха. Да, все может обернуться «хуже», что называется; все может сделаться гораздо страшнее. Но прошлое не возвратится никогда…
Для меня первые признаки «нового времени» были несколько своеобразны. Например, Александр Юдахин включил в группу поэтов, которые должны были выступить в большом зале Дома литераторов, и меня. Татьяна Бек, Олеся Николаева, Михаил Поздняев были (и остались) людьми одаренными. Но все они были детьми членов союза писателей; это не беда и не вина, но в определенной степени облегчало им жизнь. Они знали друг друга, возможно, еще по каким-нибудь детским утренникам для «писательских детей». На меня они поглядывали, как на какого-то диковинного зверя, обезьяну, сбежавшую из зоосада. На них была нормальная одежда, на мне — красная юбка «с чужого плеча». Они имели, естественно, московскую прописку и нормальное жилье; я скиталась, нарушая закон… Помню (выступали в «алфавитном порядке»), как после трех громкоголосых поэтесс Поздняев читал кротко и смиренно; именно его стихи об Андрее Юродивом мне и запомнились…
Когда-то Ника Николаевна Глен дала мне роман болгарской писательницы Благи Димитровой «Лавина». На родине автора этот роман был раскритикован как «антипатриотичный». Я с удовольствием перевела его «в стол». И вот Татьяна Прокопьева, переводчица, получила возможность составить для издательства «Физкультура и спорт» сборник произведений болгарских авторов, посвященных проблемам спорта. А «Лавина» как раз роман о группе альпинистов!.. Сборник получил название «Старт». В предисловии к нему я наконец-то сумела сказать открыто о многих проблемах болгарской культуры, отнюдь не спортивных. Но главное: «Лавина» появилась на русском языке…