Я вспоминаю...
Шрифт:
Когда наконец я добрался до друзей, их не очень удив мой полуголый вид. То были странные и трудные времен Думаю, сведения обо мне потерялись во время бомбежки, потому что с тех пор меня перестали приглашать на медицинское освидетельствование. Но отсрочки от призыва у меня по прежнему не было.
Еще во времена своего детства в Римини я нарисовал не несколько карикатур на кинозвезд, чьи фотографии вывешивались у кинотеатра «Фульгор». Один мой друг их разрисовал. Карикатуры я подписал «Феллас», и их повесили в фойе кинотеатра. После этого нас с другом стали пускать туда без билетов. Нам не платили. Наша работа обменивалась на бесплатный проход в кино, причем некоторые фильмы мы смотрели по несколько раз.
Позже, в Риме, у меня был похожий договор. Одним из первых, с кем я там познакомился, был художник Ринальдо Геленг, с которым
Наше дело могло бы процветать, если б Геленг делал и рисунки: он больше льстил заказчикам, чем я. Я же рисовал что видел. Люди за другими столиками следили за моей работой, и когда им казалось, что получается не портрет, а карикатура, они отказывались от заказа. Иногда клиенты, посмотрев рисунок, не хотели расплачиваться, а иногда и на самом деле не расплачивались. Но неприятнее всего было, если заказчик платил деньги, а затем тайком сворачивал и выбрасывал рисунок. Мне было больно это видеть, но работать иначе я не умел. У меня не получалось нарисовать то, чего я не видел. Думаю, то же самое происходит у меня и с кино. Я могу делать только то, во что верю и что чувствую.
Мы с Геленгом подрядились также оформлять витрины. Я рисовал, а он раскрашивал рисунки; дело шло хорошо, и так продолжалось до тех пор, пока каждому из нас не дали по отдельной витрине. Предполагалось, что наши рисунки «загнивают» клиентов. Часто нас приглашали, чтобы разрекламировать распродажу. Когда я рисовал, вокруг магазина собиралась толпа зевак, но это отнюдь не означало, что после кончания работы они дружно хлынут в магазин.
Моим коньком были рисунки женщин, щедро одаренных природой, пышнотелых, с необычайно округлыми формами. Ни зазывали в магазин на распродажу. Эти рисунки были не очень уместны, когда распродавали, к примеру, женскую обувь. Поглазеть на мое творчество обычно останавливались мужчины, а что мужчинам до женской обуви? Поэтому мои роскошные дамы не всегда одинаково хорошо исполняли роль «зазывал». Думается, уже тогда было ясно, что у меня нет особой коммерческой смекалки и умения работать только за деньги. Мне не хотелось изменять своему дарованию. Я надеялся, что всегда найдется кто-то, кому то, что я делаю, понравится настолько, что он заплатит за это и тем самым прокормит меня. Деньги сами по себе никогда не казались мне достойной целью.
Наш бизнес лопнул после того, как я стал расписывать витрины маслом. Обычно это делал Геленг, но тут мы получили сразу два заказа. Меня всегда раздражает, когда за работой наблюдают посторонние, но постепенно я привык, что за моей спиной толпятся зеваки. Однако тут возникла проблема: масляные краски не сотрешь. Я ничего не мог изменить в рисунке, и толпа быстро смекнула, что я влип. Я забеспокоился. Люди гоготали. Хозяин магазина вышел к нам, держа в руках дамскую туфлю на высоком каблуке. Мне вдруг показалось, что сейчас он запустит ею в меня. Я позорно бежал, бросив краски. Самое ужасное было в том, что, убегая, я слышал, толпа покатывается со смеху. Бегство — мое обычное спасение: давно известно, что я трус.
По разным причинам я часто менял место жительства. Снимая жилье, я не мог платить много, поэтому постоянно искал квартиру получше, чтобы она хоть как-то соответствовала моим представлениям о том, каким должно быть жилище. Иногда, когда дела шли плохо, я искал квартиру подешевле, снижая свои требования. Родители мне помогали, но мне не хотелось говорить им, что присылаемых денег не хватает. Рим — более дорогой город по сравнению с Римини, однако не просил увеличить мое содержание, понимая: здесь, в Риме я не оправдываю ожиданий родителей. Я шел своей дорогой.
Несколько раз попадались хозяйки, которым хотелось получить от меня не только квартплату, но и кое-что еще, и я смущении бежал от них. Такая круговерть не кончалась. Однажды я нашел квартиру, которая устраивала меня по всем статьям, но вскоре должен был съехать, потому что не был готов романтическим отношениям с хозяйкой. Она была старше меня, но вполне привлекательна. Мне же еще не исполнилось двадцати; возможно, я был несколько отсталым в сексуальном отношении — не в плане страстности,
Покидая Рим, я всегда беспокоюсь об этом городе, волнуюсь, как бы чего не случилось с ним в мое отсутствие, — будто мое пребывание в нем может защитить его, спасти от напастей. Возвращаясь, я всегда чувствую удивление, видя, что ничего не изменилось. Кафе «Розати» — все то же, как и кофе в нем. Сколько бы раз я ни уезжал из Рима, когда я возвращаюсь, он кажется мне еще прекраснее.
Мне нравится жить в старых городах. Новый город старится у вас на глазах, и вы сами чувствуете себя старым. В окружающей же вас древности трудно заметить признаки увядания. Столетия сделали город таким, каков он есть, и несколько лишних десятилетий не могут внести в его облик никаких значительных изменений.
Рим стал моим домом в тот самый момент, когда я впервые его увидел. Тогда-то я и родился. Это был момент моего настоящего рождения. Запомни я дату, ее стоило бы праздновать. Такое часто случается в жизни. Когда происходит что-то действительно важное, мы это не осознаем и не обращаем внимания. Нас затягивает текучка. И только оглядываясь назад, мы понимаем, что в нашей жизни было по-настоящему великим.
Приехав в Рим впервые, не зная в нем ни души, не ведая, Каким образом буду зарабатывать на жизнь и какой будет эта самая жизнь, я не испытывал ни страха, ни одиночества. Я никогда его не боялся- не из-за молодости, просто Рим завораживал меня. Я знал, что нашел свое место и никогда не захочу сменить его на другое. Город был моим другом, и потому я не чувствовал себя одиноким, зная, что он позаботится обо мне.
Глава 5. Ее лучший режиссер, но не лучший муж
Я получил работу репортера и карикатуриста в «Марке Аврелии» — юмористическом журнале типа «Панча». Стал писать для радио. Сочинял разные шутки и анекдоты для кино.
Потом я встретил Джульетту Мазину, которая стала моей римской семьей. Я познакомился с нею в 1943 году- тогда она получила роль Поллины в воскресном радиосериале «Чико и Поплина», который писал я. Голос Джульетты я услышал прежде, чем увидел ее.
Я позвонил ей и пригласил на обед. Выбрал хороший ресторан — очень модный в то время. Я и помыслить не мог, чтобы пригласить ее в менее престижное место. То был акт уважения. Позже Джульетта рассказывала, что была очень удивлена: раньше ее, студентку Римского университета, приглашали только в кафе. Она призналась, что даже захватила с собой деньги — на случай, если мне их недостанет оплатить счет. Девушка была очень деликатна, говорила, что совсем не голодна, и пыталась заказать самые дешевые блюда. Я настаивал, чтобы она взяла все самое лучшее, что только есть в меню, но она зорко следила за ценами. Я был несколько разочарован: ведь это означало, что и я не могу заказать себе все эти вкусности, которые твердо намеревался отведать. Разве я имею право на дорогие блюда в то время, как она заказала себе только дешевые? Джульетта не знала, что прежде чем пригласить ее, я заходил в ресторан и внимательно изучил меню, чтобы быть уверенным в своих возможностях. Я давно мечтал посетить этот ресторан. Позже я узнал, что тетя Джульетты, с которой она жила в Риме, не хотела, чтобы племянница встречалась с незнакомым человеком, даже несмотря на то, что он автор сериала, в котором она играет. Однако услышав название выбранного для встречи ресторана, тетя смягчилась, видимо, полагая, что в таком шикарном заведении с племянницей ничего плохого случиться просто не может.
Уж не знаю, что подумала тетка Джульетты, когда мы, повстречавшись всего несколько месяцев, поженились. Когда вы женитесь в двадцатилетнем возрасте, вы взрослеете вместе — хотя Джульетта на протяжении нашей совместной жизни не раз говорила мне, что я совсем не повзрослел. Тогда вы не только любовники, не только муж и жена, но и брат и сестра. Иногда я был отцом по отношению к Джульетте, иногда она мне — матерью.
Я всегда испытываю некоторое затруднение, когда приходится говорить о Джульетте как об актрисе: мне трудно оценить ее мастерство в отрыве от ее личности. Наши жизни переплелись очень давно, и все же, говоря с журналистами, я понимаю, что, попытайся я перевести в слова то, какую именно роль она сыграла в моем творчестве, я скажу им нечто такое, чего никогда не говорил ей самой.