Шрифт:
Для обложки использована работа Марины Стояновой
Все события и персонажи вымышлены. Любое сходство с реальными событиями случайно.
Кому уготован ад?
Кому уготован рай?
Так сильно ли ты виноват?
Попробуй-ка, осознай.
Поступков плохих штрихи
У каждого есть в избытке.
Быть может, твои грехи
Всего лишь твои ошибки.
Глава первая
Мать она не помнила. Наивная детская память сохранила только белокурую принцессу – царевну, склонившуюся к её лицу. Мягкие волосы пощекотали щёчку, лобик, Злата недовольно поморщилась. Мама обняла её тонкими руками, прижала к синей юбке и сказала:
– Хорошо
– А папу?
– И папу. Ты же у нас хорошая девочка?
– Хол-лошая, – старательно выговорила Злата, пытаясь вывернуться из рук матери. В комнате ждали новенькие фломастеры. Яркая коробка с ровными рядами солдатиков в разноцветных шапочках гораздо увлекательнее, чем липкие поцелуи.
Мама скользнула губами по макушке дочери и ушла, исчезла из Златкиной жизни навсегда, оставив едва уловимый шлейф цветочного аромата. Поначалу она ждала её, но, заласканная и залюбленная близкими людьми, быстро переключилась на другие дела. Их кругом сколько угодно: порисовать, побегать-попрыгать, картинки в книжках полистать. Скучать некогда, тем более сидеть и ждать. Она уже большая девочка.
Потом папа стал хмурым и со Златой не играл. Сядет на стул, обнимет сильно-пресильно и раскачивается. Ей это не нравилось, куда как веселее подпрыгивать у него на коленках или кататься на плечах, и ни капельки не страшно. Папа держит крепко, двумя руками, ты тянешься к переливающимся сосулечкам люстры, они дзынькнут и серые волны торопливо побегут по потолку. А бабуля начала плакать, всё время плакать. Отмеряет вонючие капли в чашку, а у самой руки трясутся. И причёску больше не делала, раньше-то она её взбивала быстро-быстро, танцующей расчёской повжикает в волосах и сразу целая копна на голове. Потом брызнет лаком из большого флакона, а он вкусно пахнет, взросло и Злата картаво выпросит: «ну один разочек, ну, бабу-улечка, красоту-улечка…». Бабуля всегда давала на кнопку надавить, восторг! Но остался только тяжёлый, приторный запах валерьянки, его Злата запомнила на всю жизнь, запах слёз и горя. Дедуля ругался на папу, на бабулю, но никогда на Солнышко, колючие слова к Злате не относились, это она знала. Он покричит, покричит, возьмёт её на руки и в кабинет уйдёт. Дверью хлопнет, аж в ушах звенит, потом тяжело провалится в кресло, усадит Злату на жёсткое колено и вздохнёт со свистом. А лицо красное, как будто набегался. Она и спрашивала, пытливо заглядывая ему в глаза:
– Набегался?
– Набегался, набегался…, все мы теперь побегаем.
И опять присвистывает.
После она целый год жила у Бабани в деревне. Вот уж где воля и счастье! Пахло там всегда по-другому – сдобой круглый год, запашистыми травами, как гирляндами развешанными в сенцах. Летом свежестью росного утра, ароматом варенья и чем-то неуловимым. Зимой по дому плыл терпкий печной дух, дрова потрескивали, иногда там что-то щёлкало и Злата подпрыгивала от неожиданности. Верила, домовой балует, так Бабаня говорила. Домовой этот запросто мог плохих детей утащить в печку, а Злата очень даже хорошая. И ручки-то она мылит старательно, вещички свои на стульчик складывает, ест, пьёт и не «выкобенивается», только косится на печку, да бормочет – хор-рошая девочка, хор-рошая. А сказок сколько услышала про домового – не счесть! Но не это главное.
Андрю-рю-рю. Потом она стала его так называть, когда он же и учил её «р» выговаривать.
Папа оставил Злату и поспешил на электричку, помахал рукой от калитки, а сам грустный-прегрустный. Она тоже попечалилась, но не долго, и принялась скакать на одной ножке у крыльца. Пробежалась по грядкам в огороде, заглянула под
Косая длинная тень накрыла и клушку, и Злату. Она подняла голову и обернулась, взгляд уткнулся в синь под выгоревшими ресницами. Россыпь веснушек щедро разбрызгана по лицу с пуговкой носа посередине. Соломенные волосы ершились на макушке, сбрасывая на лоб ровный, под линейку отрезанный, чубчик. Смешно оттопыренные уши, прозрачно-розовые в солнечном свете, такие нежные, что Злата встала и невольно потянулась потрогать. Голова незнакомца чуть отпрянула, но никуда не делась, а ухо оказалось обыкновенным, жёстким, ребристым. Она снова посмотрела на него через солнце – нет, розовое, волшебное.
– Ты кто? – спросила Злата.
– Андр-рей.
– Знаешь, что там? – махнула рукой на курицу.
– Мамка она ихняя. Прячет.
– Как?
Андрей пожал плечами и с осторожностью провёл ладошкой по Златкиному встрёпанному золотисто-рыжему облачку. Выдохнул шумно – вот это да-а!
Потом они чаёвничали с вишнёвыми пенками. Толсто намазывали на ломоть белого хлеба и жмурились от удовольствия, а Бабаня подкладывала пенки с пойманными вишнями и приговаривала:
– Вот и веселее вам будет. Чай, не чужие и мне сподручнее. Ты старший, Андрюша, она у нас егоза-стрекоза, пригляди, пока на работе.
Андрюшина голова важно мотнулась, а Златка хихикнула, потому что от пенок рот у него был цвета таинственных ушей на улице.
Бабаня ушла в магазин, они тихо-мирно сидели в птичнике. Пристроились на маленьких деревянных стульчиках возле щербатой ванны, смотрели, как ныряют подросшие утята. Нырк, нырк, головка вниз, вверх, опять вниз. И лапки плюх-плюх.
– А цыплята плавать умеют? – спросила Злата.
– Ты что? Они же… цыплята!
– А-а.
Заботливая наседка проворно копошилась в притоптанной земле, детки поглядывали на неё бусинками глаз и повторяли точь-в-точь. Покопаются, пошерудят лапками, что-то клюнут и запрокинут голову вверх. Смешные.
Недолго думая, Злата подскочила со стульчика, быстрой рукой схватила мягкий комочек и со всего маху швырнула в ванну: не умеет, так пусть научится. Бульк…. И нет его, сразу на дно.
Переполошенная курица запричитала, заохала гортанно, тревожно, созывая потомство, цыплята юркнули под мамку. Андрюша охнул, сунул руку в воду, нащупал, достал…. Златкины глаза распахнулись испуганно – хрупкое бездыханное тельце, слипшийся грязный комок на ладони с мутной белёсой плёнкой вместо бусинок. Длинные ножки со скрюченными лапками, безнадёжно не живые.
– Ах, ты стервец! Что ж ты делаешь, а?.. Что ж ты…! – окрик Бабани застал врасплох.
Андрюша выронил цыплёнка, в следующий миг крепкая мозолистая рука ухватила его за ухо.
– А ну, марш отсюда! Разбойник, я т-те покажу, я т-те покажу!
Бабаня потащила насупившегося мальчишку к дому и воткнула в угол у крыльца. Пыхтя и бранясь, поднялась в сенцы, а притихшая Злата пристроилась возле брата, сама себя наказала. Молча стояла, опустив голову: и цыплёнка жалко, и Андрюшу. Робко взяла его за руку, в ответ крепкое, даже больно стало, пожатие.