Я выбрал бы жизнь
Шрифт:
— Ты-то откуда это знаешь? Ты же никогда не выходишь из камеры!
Жереми был вынужден продвигаться дальше по полю, заминированному его двойником.
— А ты сам не понял откуда?
— Вертухаи? Это верно, у вертухаев ты любимчик. Ну и какой же у тебя план?
— Подождем. Посмотрим, как дело повернется, обмозгуем другие варианты на всякий случай. Действовать будем потом.
— Ага… Но знаешь, ты рискуешь. Они с тебя глаз не спускают. И они-то ждать не станут.
— Ничего, я рискну.
— Какие все-таки у тебя планы?
— Я
— Ну, думай пока. Мне сейчас на работу. Но надо будет потолковать, когда я вернусь.
Жереми вздохнул с облегчением: на время он будет избавлен от грозного соседства. Он наконец останется один, не будет вынужден импровизировать роль, требующую всего его внимания. И сможет подумать о главном.
Когда сосед покинул камеру, Жереми встал, глубоко вздохнул и принялся мерить шагами тесное пространство. Что он мог сделать сейчас? Как продвинуться в своих поисках?
В расставленную им западню попала и лучшая его часть, но он не мог об этом сожалеть. Он изолировал худшую, подарив передышку Виктории и детям. Так он думал свои невеселые думы, глядя в белые стены камеры, как вдруг дверь открылась, и вошел высокий, худой надзиратель. На бледном изможденном лице глубоко запавшие темные глаза и черные усики выглядели маской мертвеца.
— Ну что, Жереми, как дела сегодня?
— Хорошо.
— Видел, как сыграл вчера Париж? Пропустил два гола от Марселя, да еще на своем поле! Позорище!
Жереми в ответ лишь неопределенно дернул головой — это движение можно было истолковать как угодно.
Какие у него отношения с этим надзирателем? Может быть, удастся обратить в свою пользу явную симпатию, которую тот ему выказывает?
— Оставить тебе «Экип»? [7]
Жереми взял газету и кинул быстрый взгляд на дату. 8 мая 2018 года! Шесть лет! Уже шесть лет он здесь! Он запретил себе переживать по этому поводу. Надо по возможности сохранять спокойствие, чтобы думать и действовать.
7
«Экип» — французская ежедневная спортивная газета.
Тут у него возникла идея.
— Можно тебя кое о чем попросить?
Подражая собеседнику, Жереми спонтанно перешел на «ты». Надзиратель как будто не возражал.
— Только ключи не проси…
Он добродушно рассмеялся, но осекся, увидев серьезное лицо Жереми.
— Я хотел бы знать, есть ли здесь… раввин… Ну, еврейский священник.
— Раввин? С каких это пор ты вспомнил о Боге? Ты серьезно? — спросил надзиратель с кривой улыбкой.
— Да.
— Черт, ну ты даешь. Ты такой непредсказуемый. Зачем тебе священник? Только не говори мне, что хочешь покаяться или еще какую-нибудь чушь в этом роде.
— Мне просто надо задать ему пару вопросов.
— Ммм… Ладно, раз тебе так приспичило. Чудной ты! Еврейский священник…
— Завтра? Нет, мне надо видеть его сегодня, — взвился Жереми.
— Эй, Жереми, спокойнее! Ты, может, здесь и в авторитете, но есть правила, распорядок…
— Неужели никак нельзя его позвать? — продолжал Жереми более дружелюбным тоном.
— Нет. Никак.
Жереми пришел в отчаяние. Ему надо было повидаться с раввином сегодня до вечера.
— А какой-нибудь другой раввин? Нельзя пригласить другого раввина сегодня?
— Ты не записан в график посещений. Ты вообще туда никогда не записывался.
— Можешь меня записать?
Что он теряет, задав вопрос?
— Конечно, — ответил надзиратель. — Но… Честно говоря, я не понимаю. Черт возьми, да что с тобой? Ты всегда отказывался встречаться со священником, а теперь не можешь день потерпеть? Странный ты, Жереми. Очень странный.
— В этом и вся моя прелесть, — ответил Жереми со смехом, который надзиратель поспешил подхватить.
Завоевав его расположение, Жереми сделал следующий ход:
— Я бы хотел, чтобы ты позвонил одному раввину, которого я знаю, и попросил его прийти.
— Что? Ты шутишь? Может, мне еще на машине за ним съездить? Ты, Жереми, не зарывайся! Я тебе не слуга! С нашим… уговором я и так тебя щажу, как могу.
Жереми пошел в контратаку:
— Приносишь мне «Экип»? И это вся твоя помощь? Сейчас я прошу тебя о настоящей услуге.
Надзиратель в замешательстве с минуту подумал.
— Ладно, номер у тебя есть? — вздохнул он, уступая.
— Нет. Позвони в синагогу на улице Паве в четвертом округе и спроси секретаря раввина. Я не знаю, как его зовут. Скажи, что я тот человек, что приходил к нему… восьмого мая две тысячи двенадцатого, тот, кого забрала полиция. Скажи ему, что я хочу повидаться с ним сегодня, что мне надо с ним поговорить и это очень срочно.
Раввина, возможно, не было на месте. Но Жереми должен был попытаться, следуя своей интуиции. Разыграть последнюю карту.
— Информации у тебя негусто. Ладно, посмотрю, что я смогу сделать. Если не дам тебе знать, значит, ничего не вышло.
Когда надзиратель ушел, Жереми снова принялся мерить шагами камеру.
«Тридцать семь лет! Мне тридцать семь лет», — повторял он, убеждая себя.
Он провел пальцем по щекам, по контуру глаз, и ему показалось, что кожа стала тоньше. Потом он ощупал свой торс, приподнял майку и обнаружил незнакомые прежде формы: намечающееся брюшко, жирок на бедрах. Впервые он осознал, что постарел. А ведь казалось, ему было двадцать всего несколько дней назад.
Он открыл шкафчик у кровати, и ему хватило считаных секунд, чтобы изучить его скудное содержимое. Немного одежды, жидкое мыло, пара ботинок, два спортивных журнала. Он искал связи с внешним миром, с прошлым, с настоящим. Ему уже стали привычны эти «раскопки» в поисках утраченного смысла.