Я – Ясон. Книга 5
Шрифт:
«Это что же получается? – подумал он. – Выходит: Медея лунатичка? Гуляет по ночам в чем мать родила, и во время сомнамбулического сна неосознанно совокупляется с первыми встречными, как это чуть было не произошло со мной у меня на квартире?»
Задумчиво глядя себе под ноги, Романов подошел к Нексии. Открыл левую переднюю дверцу и завел двигатель. Подумал, что кого-кого, а его, живущего на четвертом этаже пятиэтажного дома, назвать первым встречным, можно только с большой натяжкой.
Не обнаружив в салоне Толи Пинчука, Романов высунул голову из машины и негромко окликнул его.
«И
– Иду, иду! – донесся хриплый голос Пинчука.
Прошло несколько секунд и из темноты выплыла его огромная фигура.
– Ну, как? – спросил он, садясь рядом. – Узнал адрес?
Включив первую передачу, Романов медленно нажал на педаль акселератора. Открыл рот, чтобы передать разговор с Маняшкиными, но тут же, огорошенный внезапно появившейся мыслью, закрыл.
«А имею ли я право разглашать тайну болезни Медеи, которую она и ее родственники хранят, как зеница око?»
Решив: уж кто-кто, а Толя Пинчук, похоже, по уши влюбленный в Медею, обязан знать если не всё, то почти всё, что касается предмета своего обожания, сказал, что выяснил, по какой причине дочь Давида разгуливает по городу в одной ночной рубашке. Сказал и тотчас, словно это касалась его в той же степени, как и отца Медеи, почувствовал острый стыд оттого, что кто-то еще будет знать о том, что она способна отдаться практически первому встречному.
Романов собрался с мыслями и, отвечая на вопрос Пинчука: так по какой причине Медея разгуливает по городу в ночной рубашке, сказал: по причине того, что является лунатичкой. Затем подумал о том, что ответ получился слишком формальным для того, чтобы выглядеть убедительным, и, почти не разжимая губ, добавил:
– Это всё, что мне удалось узнать о ней. И больше ни-че-го!
В этот момент на панели приборов автомобиля загорелась красная лампочка. Резко затормозив, Романов вышел из машины. Поковырялся в двигателе и, на ходу вытирая руки тряпкой, подошел к Пинчуку.
– Надо сходить за водой.
– Что-то случилось?
– Шланг охлаждающей жидкости слетел. Всё, блин, вытекло!
– Ну, так иди, чего стоишь.
Не теряя времени, Романов открыл багажник. Достал полиэтиленовое ведро, вытряхнул из него скопившийся мусор и направился к дому Маняшкиных, до которого на глаз было не меньше двухсот шагов. У дома, споткнувшись о кочку, грязно выругался. Слова, сорвавшиеся с уст, прозвучали в ночи столь отчетливо и громко, что ему стало неловко за себя. Он осмотрелся по сторонам в надежде на то, что его никто не услышал и, пообещав себе впредь быть осторожнее с крепкими выражениями, направился дальше.
Не дойдя трех метров до края освещенного круга, в центре которого мерно раскачивалась над калиткой голая лампочка, Романов услышал два коротких щелчка. Одновременно со вторым лампочка лопнула, улица погрузилась во тьму, а откуда-то из-за горки наваленных дров промелькнула чья-то тень. Не успел он задуматься над тем, что это были за щелчки, по какой причине лопнула лампочка и что за тень промелькнула из-за горки наваленных дров, как почувствовал острую боль от удара в лицо.
Романов
Добежав до Нексии, Пинчук бросил Романова на заднее сиденье. Сам сел за руль и, не разбирая дороги, погнал автомобиль подальше от того места, где произошла драка.
Романов с трудом открыл глаза. Провел липкой ладонью по лицу сверху вниз и спросил жалобным голосом: как они теперь доедут до города без воды.
Не отрывая взгляда от трассы, Пинчук ответил:
– Вода есть в небольшом болотце в пяти минутах езды от Черемисово. Там зальемся.
– А как зальемся-то? Ведра-то у нас – тю-тю, нет!
– Не беда. Выкрутимся.
– Да? Это хорошо.
Облегченно вздохнув, Романов упал на сиденье. Не в силах ни о чем думать, кроме как о потерянном ведре и красной лампочке на панели приборов автомобиля, закрыл глаза.
Из всего, что было дальше, Романов помнил немногое – то, как Пинчук на кухне промывал чаем залитые кровью глаза, прилаживал ко лбу куски оторванной кожи и терпеливо отвечал на одни и те же вопросы: что с автомобилем и как они доехали до дома.
4 августа
Окончательно Романов пришел в себя только утром следующего дня. Лежа на кровати, он внимательно разглядывал потолок спальни и неторопливо размышлял о том, что Медею все же несправедливо считать, а тем более обзывать шлюхой.
И тут он с удивлением обнаружил, что, оказывается, больше не желает заниматься ее поисками.
«А зачем? – удивился тому, что не почувствовал этого нежелания раньше. – Какой в этом смысл? Ну, найду я ее? Ну, скажу о том, что она теперь не одна? И что? Кому это надо? Ей? Мне? Что я реально могу для нее сделать?»
Поняв, что сделать для Медеи реально ничего не может, а, главное, не хочет, Романову стало стыдно. Закрыв глаза, он представил себе девушку-грузинку с губами, сжатыми так, словно ее только что уведомили об исчезновении последнего человека, способного помочь в беде, и вслух обозвал себя бездушной свиньей. А чтобы усилить отвращение к себе – бездушной свинье, отрекшейся от того, кто ждал от него защиты – кубарем скатился с кровати, встал на четвереньки, пукнул, хрюкнул, поднялся на ноги и подбежал к зеркалу. Ткнул пальцем в обезображенное лицо и приказал себе в назидание за предательство навсегда запомнить его таким, как сейчас – уродливым и мерзким.