Я жгу Париж

Ясенский Бруно

Известие произвело во всем городе большое впечатление. С вечера в сторону Отель-де-Виля с западных и северных кварталов города потянулись длинные вереницы автомобилей, нагруженных чемоданами. Никто им в этом не препятствовал.

У входа в квартал Отель-де-Виль народная милиция и «шомеры» [37] лихорадочно укрепляли баррикады на случай необходимой обороны.

Никто, впрочем, пока что не намеревался их атаковать.

* * *

В рыжем веснушчатом

доме на улице Павэ старый, сгорбленный шамес ходит на цыпочках и тихо, на цыпочках, подслушивает у дверей.

37

Еврейские скауты.

Равви Элеазар бен Цви не покидает своей комнаты, не принимает никакой еды, молится и разговаривает с богом. Шамес слышит монотонный, качающийся голос. Над открытой засаленной книгой сидит равви Элеазар, и сгорбленное прозрачное его тело покачивается, как тростник, под ветром божьего дыхания. Равви Элеазар в первый раз сомневается.

Да и как же не усомниться? Взял на плечи свои бремя, превышающее человеческие силы. В книге божьего гнева прочел «пикуах нефеш», и с тех пор евреи не сидят шиве по своим покойникам, а трупы еврейские без очистительных обрядов отправляются в лоно смерти. И все напрасно.

Черные уродливые буквы, насмешливые, как пассажиры, помахивающие платками из окон проезжающего поезда, переливаются перед пробегающими по ним глазами равви Элеазара:

«…И разделит господь между скотом израильским и скотом египетским, и из всего скота сынов израильских не умрет ничто…»

Равви Элеазар бен Цви еще ниже в маятникообразных поклонах покачивается над книгой. Поступил он, как велел господь, отделил стада израильские стеной непроницаемой, и, несмотря на все, зараза распространяется среди них по-прежнему, и нет против нее лекарств.

Черные слова, как капли вымученной крови, капают на книгу с искривленных болезненной судорогой губ равви Элеазара:

«…И побил град по всей земле Египетской все, что было в поле, от человека до скота; и всю траву полевую побил град и все деревья в поле поломал.

…Только в земле Гесем, где жили сыны израилевы, не было града…»

Равви Элеазар сомневался. Взял на плечи свои ответственность ужасную: оградил еврейский город стеной, лишив его даже собственного кладбища, и по квартирам стали гнить еврейские трупы.

И открыл равви Элеазар евреям «пикуах нефеш», неслыханный в истории еврейства, что трупы евреев, для которых нет места на земле, предаваться будут огню.

И не покинула зараза стен города еврейского.

А ведь сказал же господь:

«…И пусть возьмут от крови его и помажут на обоих косяках и на перекладине дверей в домах…

…И будет у вас кровь знамением на домах, где вы находитесь, и увижу кровь и пройду мимо вас, и не будет между вами язвы губительной, когда буду поражать землю Египетскую…»

Равви Элеазар колеблется первый раз в жизни, подкашивается под тяжестью сомнений, как ветка под

тяжестью птицы. Пергаментные губы лепечут:

– Господи, почему возложил ты на меня эту тяжесть? Я стар, и хилы плечи мои…

Черная засаленная книга, как решето, пропитанное драгоценной влагой, дождем черных капель-букв падает на изжаждавшийся песок души равви Элеазара:

«…И сказал господь:

– Я увидел страдания народа моего в Египте и услышал вопль его от приставников его; я знаю скорби его.

…И иду избавить его от руки египтян и вывести его из земли сей на землю хорошую и пространную, где течет молоко и мед…

…Итак, пойди: я пошлю тебя к фараону; и выведи из Египта народ мой, сынов израилевых.

Моисей сказал богу:

– Кто я, чтобы мне идти к фараону и вывести из Египта сынов израилевых?…

…И сказал Моисей господу:

– О господи! Человек я не речистый, и таков был и вчера, и третьего дня, и когда ты начинал говорить с рабом твоим; я тяжело говорю и косноязычен…

Господь сказал:

– Кто дал уста человеку?…

…Итак, пойди; и буду при устах твоих и научу тебя, что говорить…

Моисей сказал:

– Господи, пошли другого, кого можешь послать.

И возгорелся гнев господень на Моисея…

…И сделали Моисей и Аарон, как повелел им господь, так они и сделали.

Моисей был восьмидесяти лет, а Аарон – восьмидесяти трех лет, когда стали говорить они фараону…»

Равви Элеазар бен Цви не ропщет. Знает: неисповедимы пути господни. На кого он укажет перстом, тот напрасно захотел бы уклониться от своей судьбы. Нет. Равви Элеазар не будет юлить, как Моисей: «Господи, пошли другого, кого можешь послать». Слишком давно привык он к послушанию. Уверенной рукой закрывает книгу. Встает. Выпрямился. Зовет шамеса.

Перепуганный шамес видит: случилось что-то важное, самое важное. Из зарослей седой бороды, как из клубов жертвенного дыма, выплывает узкое, просветленное, почти прозрачное лицо ребе. Глаза горят внутренним светом, смотрят – не видят. Равви Элеазар велит позвать старейшин.

Узенькими вечереющими улочками, где колышутся, точно гигантские водоросли, молитвенные тени фонарей, в развевающемся халате бежит старый шамес, взбегает вверх по крутым лестницам, бросая в приоткрытое отверстие двери телеграмму-шепот: послание от равви Элеазара.

IV

– Алло! Гранд-Отель? Будьте любезны соединить меня с комнатой мистера Давида Лингслея. Алло! Алл-о-о! Мистер Давид Лингслей? Говорит секретарь президиума совета комиссаров англо-американской концессии. Президиум просит вас пожаловать на секретное заседание в одиннадцать часов дня. Да, да! Через час. Можем рассчитывать?

Мистер Давид Лингслей повернулся на другой бок. Свет, просачивающийся через щель между шторами, ударил ему в глаза, и, поморщившись, он должен был принять прежнее положение. Так прекрасно спал, и вдруг этот адский звонок. Через час – в «Америкен-экспресс». Надо подумать о вставании.