Я живу в этом теле
Шрифт:
На другом конце провода хохотнуло:
– Ого!.. Что-то новенькое? Настолько особое, что даже с другом не поделишься?.. Стыдись!.. Люди даже хлебом делятся, а ты женщину жалеешь!
Я пробормотал:
– Да нет, это другое. Совсем другое.
– Совсем-совсем?
– Да.
Голос Николая стал серьезным:
– Ты случаем никакой гадости не подхватил? Если что, скажи. У меня есть знакомый врач. Напичкает антибиотиками, враз как рукой снимет.
– Даже не тепло, – заверил я, – даже не тепло.
Я чувствовал, как озабоченность зазвучала во всем голосе Николая:
– Слушай,
– Ты о чем?
– Ну, ты знаешь… это приходит к нам в старости, но к некоторым и намного раньше.
– А, – понял я, невольно засмеялся с чувством облегчения. – Нет, здесь все в порядке. Даже по ночам их толстые задницы снятся. Нет, Коля, это другое…
– Смотри, ни во что не влипни.
Теперь насторожился уже я:
– Что ты имеешь в виду?
На том конце телефонного провода попыхтели, словно два Николая вырывали друг у друга трубку, наконец послышался голос, и по сдержанному тембру я понял, что победил более осторожный:
– Поберегись. Живи просто.
– Как просто?
– Как можно проще, – посоветовал Вавилов. – Как амеба. Как простейшая водоросль. Или того проще, как американец.
Я ответил с разочарованием:
– Нет уж. Как амеба еще согласен, ей большего не дано, но как американец… Бр-р-р!.. Спасибо, Коля. Как-нибудь в другой раз, ладно?
Снова там двое боролись, вырывали трубку друг у друга, я с замиранием сердца ждал и всячески желал успеха более открытому, но все же победил сдержанный, и голос ушел по проводу обрезанным со всех четырех сторон:
– Ладно, до следующего раза. Выздоравливай!
Я поинтересовался:
– Полагаешь, это болезнь?
Снова в его голосе мне почудилась непривычная для всегда распахнутого Вавилова сдержанность. Или же я стал слишком подозрительным, но теперь казалось, что даже Николай хоть краешком касается той страшной тайны, которую обнаружил я.
– Увидимся, – ответил он.
В трубке щелкнуло, послышались частые гудки.
ГЛАВА 10
Небо затянуло серым. Не то грязные, как половая тряпка, облака, не то выдоенные до просветления тучи. Город изнемогает от жары, но все люди на улице бредут с различными тканями поверх потных тел. Голых нет совсем, что удивительно, хотя не совсем ясно… зачем эти странные покровы, именуемые одеждой? На их изготовление уходит уйма труда! Миллионы людей заняты только тем, что выращивают хлопок, выплавляют синтетику, обрабатывают, свозят то и другое на особые фабрики, где все это другими людьми превращается в то, что эти и другие существа надевают на себя. Конечно, зимой понятно, но в такую жару?
Перестань, напомнил я себе. Это может быть непонятно звездному наблюдателю… и, вероятнее всего, не только наблюдателю, но как житель этой планеты ты прекрасно знаешь, что одежда – обязательный атрибут вычленения этого существа из звериного ряда. Одежды нельзя лишаться даже в жару, слишком недавно человек вышел из зверей, слишком легко вернуться, а дистанцию надо держать, держать! Держать отчаянно, несмотря на всех Фрейдов, на свободную любовь, на свободу совокупляться с особями своего пола, со
Да, страшноватый мир, как здесь живут?.. Как с этим смиряются? Какая странная философия, какое мировоззрение…
Хотя какая, к черту, философия? В прошлые века царила вера в загробную жизнь, а теперь кто-то пытается придумать себе Мировой Разум, Высшее Существо, словом, того же Бога, только его именуют Творцом уже всей галактики, а остальное большинство жителей этой планеты просто старается не думать о Великом Небытии… Изо всех сил забивает голову сиюминутными заботами, только бы не вспоминать о том, что ждет в старости, а затем и…
По спине пробежал холодок. Интересно, подстраховывают ли меня? А что, если меня сюда забросили и пошли дальше межзвездные коктейли глушить или еще что-то… Черт, совершенно не помню ничего из той жизни!.. И пока не вернутся с обеда, я подвержен всем болезням, всем микробам, всем опасностям.
За холодком в душу заполз страх. Огромным усилием я заставил себя успокоиться. Я в теле землянина, а он должен быть привит… вот на левом плече пятнышко, где прививали оспу. Явно же и от прочих опасных болезней есть иммунитет, а гриппом в прошлом году переболел…
Правда, я не застрахован, скорее всего, от наезда автомобиля.
Прозвенел звонок. Я поднял трубку:
– Алло?
На том конце провода раздался вздох, потом тяжелый прерывающийся голос, в котором я не сразу узнал голос человека, который считается моим отцом. И который на самом деле отец вот этому телу, в которое я всажен так накрепко.
– Это я… Ты свободен сейчас?
– Да, в какой-то мере, – ответил я. – А что случилось?
– С Джоем совсем худо… Уже никакие таблетки не помогают… Я сам не сплю, лежу с ним рядом. У него слезы бегут, бегут… Он все понимает.
Я сказал с неловкостью:
– Отец, ты мучаешь не только себя, но и свою собаку. Пора принять решение. Ну, решись наконец!
После паузы раздался снова вздох, а голос, в котором дрожали слезы, упал до шепота:
– Уже… Потому и звоню. Приезжай, я сам не смогу.
Я поколебался. Пес у отца едва не такой же старый, как он сам. Дряхлый и облезлый, со слезящимися глазами, но сейчас дело не в собаке, страдает этот человек.
– Через полчаса буду у тебя.
Дверь отцовской квартиры такая же старая, обшарпанная, особенно если пройти, как я прошел, мимо сверкающих дверей соседей: бронированных, отделанных дорогой имитацией под дерево.
Отец открыл дверь раньше чем я дотронулся до кнопки звонка. С желтым изможденным лицом, осунувшийся, словно всю ночь стоял под проливным дождем, глаза воспаленные, а под ними темные мешки, похожие на изношенные сети для ловли рыбы.
– Что ты с собой делаешь, – сказал я с сердцем.
– Джой…
– Пойдем, – оборвал я.
Отец закрыл за мной дверь, что-то говорил, оправдываясь, я прошел на кухню. Середину занимал старый вытертый коврик, а на нем на боку лежал, вытянув лапы, Джой. Он показался дряхлым настолько, что я принял бы его за скомканный мешок из старой дерюги, потерявший цвет и форму.