Я знаю, кто ты

Фини Элис

Когда я открываю глаза в следующий раз, я еду на заднем сиденье машины. Машина не папина – чтобы это понять, мне даже думать не нужно, ведь у нас машины больше нет. Папа продал ее, чтобы заплатить за электричество, когда у нас погас свет. Сиденья этой машины сделаны из красной кожи, и когда я просыпаюсь, мне приходится отдирать от нее лицо и руки, потому что они прилипли.

Какое-то время я смотрю на затылок человека, сидящего за рулем, а потом вспоминаю добрую тетю по имени Мегги. Тогда я сажусь на сиденье как полагается и смотрю в окно, но все еще не понимаю,

где я.

– Куда мы едем? – спрашиваю я, протирая глаза. Песчинки, которые оставил песочный человечек, царапают мне щеки [5] .

– Совсем недалеко, – говорит Мегги и улыбается мне в маленьком зеркале, которое показывает квадратик ее лица, хоть она и смотрит в другую сторону.

– Ты везешь меня домой, к папе?

– Ты немножко поживешь со мной, помнишь? Дома сейчас тебя нечем кормить.

Точно, я помню, она про это говорила, но я такая сонная, что забыла об этом.

5

Песочный человечек – персонаж западноевропейского фольклора. Считается, что он погружает детей в сон, сыпля им в глаза волшебный песок.

– Поспи еще немного, нам уже недолго ехать. Когда приедем, я тебя разбужу. Там тебя ждет приятный сюрприз.

Я снова ложусь на кожаное сиденье и закрываю глаза, но не сплю. Конечно, я люблю сюрпризы, но мне страшно и я волнуюсь. Мегги кажется мне очень хорошей, но все, что я увидела за окном, было таким странным – дома, заборы, даже дорожные знаки.

Может быть, я не права, но, кажется, я очень далеко от дома.

Одиннадцать

Лондон, 2017

Наверное, дома – они в каком-то смысле как дети. Нужно как можно скорее наладить с ними связь, чтобы получить устойчивую эмоциональную привязанность. Даже когда я работала в Лондоне, этот дом всегда был для меня просто местом, где я проводила ночь: так поздно заканчивались съемки. Оставшуюся часть вечера я потратила, перерывая комнаты в поисках фотографии человека, который был моим мужем почти два года. Мне стоило бы учить роль на завтра, но как я могу это делать, когда вокруг все идет наперекосяк? Не то чтобы я беспокоюсь, но у меня куча вопросов – вопросов, которые остаются без ответа, потому что я не решаюсь их задать.

Я смотрю на единственный снимок Бена, который удалось найти. Это его черно-белая детская фотография в рамочке. Мне она страшно не нравится, никогда не нравилась. У меня от нее мурашки по коже. Пятилетний Бен одет в деловой костюм, который смотрится странно на таком маленьком ребенке, но дело даже не в этом. Меня смущает его пронзительный взгляд, то, как его смеющиеся глаза таращатся из кадра, – словно следят за тобой. Ребенок на фотографии не просто выглядит непослушным или хитрым. Он выглядит злым.

Я просила Бена отнести фотографию к себе в кабинет, чтобы она не попадалась мне

на глаза, и помню, что он тогда посмеялся. Не потому, что счел это нелепым, а так, словно фотография была частью розыгрыша, в котором я не участвовала. С тех пор я ее не видела и не думала о ней, но сейчас, когда я смотрю на это черно-белое изображение, она вызывает во мне странные чувства, что-то похожее на ужас и отвращение. Ни у меня, ни у мужа не осталось семьи, мы оба – взрослые сироты. Когда-то мы говорили, что есть только мы, вместе против окружающего мира. Потом ситуация изменилась, и остались мы друг против друга. Этого мы не говорили, только чувствовали.

Бродя в этот вечер по дому, я обращаю внимание на то, как страшно он велик для семьи из двух человек. Нашей жизни не хватает, чтобы заполнить все пустые помещения. Бен дал мне понять – уже после свадьбы, – что не хочет иметь со мной детей. Я почувствовала, что меня провели, обманули. Он должен был сказать об этом раньше, он знал, о чем я мечтаю. Даже тогда я считала, что смогу его переубедить, но не смогла. Бен сказал, что чувствует себя слишком старым, чтобы заводить детей на пятом десятке. И когда я пыталась вернуться к этому разговору, он все время повторял одно и то же:

– У тебя есть я, а у меня есть ты. Нам больше никто не нужен.

Как будто мы организовали престижный клуб всего с двумя членами, и его это устраивало. Но меня-то нет. Я так хотела от него ребенка! Это было моим единственным желанием, а Бен отказывал мне в возможности клонировать нас и начать сначала. Разве не об этом все мечтают? Я знаю: его нежелание иметь детей как-то связано с его прошлым, с семьей, но он никогда мне ничего не рассказывал. Он говорил, что в некоторых случаях о прошлом лучше забыть навсегда, и с этим я согласна. Не то чтобы я ему рассказывала правду о своем прошлом. По мере взросления мы обмениваем валюту нашей мечты на реальность.

Я говорю себе, что не может быть так сложно найти хоть одну недавнюю фотографию Бена. Когда-то у нас таких фотографий были полные альбомы, но потом я перестала их делать. Не потому, что воспоминания ничего для меня не значили, а потому, что я всегда думала: мы создадим еще больше воспоминаний. Я знаю, что другие люди любят делиться всеми событиями своей частной жизни, выкладывая фотографии в социальные сети, но мне это никогда не было близко, да и Бену тоже. Тут наши взгляды совпадали. Я слишком много сил потратила на то, чтобы защитить свою частную жизнь, чтобы так вот просто выставить ее на всеобщее обозрение.

Я опускаю лестницу, ведущую на чердак, и взбираюсь по ступенькам, уверяя себя, что все еще ищу фотографии. Во всех остальных местах я уже смотрела. Предполагалось, что переездом и распаковкой вещей занимается Бен. Наверное, где-то здесь есть коробка, полная старых фотоальбомов, и здесь же хранятся другие наши вещи, которых я не вижу в доме, – книжки, украшения и прочий хлам, следы нашей совместной жизни. Я включаю свет на чердаке.

Я оглушена тем, что предстает моим глазам.

Здесь пусто.