Я знаю, кто убил Лору Палмер

Баюн София

И Нора встала. И пошла к двери. Открыла ее, паскуда, и впустила Володю, Лену и Лема, которых Яна пригласила еще вчера, а потом, конечно, забыла. С ними пришел запах свежего снега, мокрого синтетического меха и колких цветочных духов. А еще шум, скрип открывающихся окон, живые голоса. Володя жестом фокусника вытащил из-за пазухи бутылку мадеры и банку белоснежных соленых груздей.

Негодяй.

Яна глупо хихикала, пока Нора знакомилась с ее друзьями, а Лем сидел рядом на полу и курил, стряхивая пепел в ее горшок с кактусом.

— В

следующий раз надень кастрюлю на свою пустую башку, Яна. Ты даже об выключенный экран умудряешься угаситься, есть у тебя вообще совесть?!

— Я пошутила, — жаловалась Яна. — Мне нельзя было шутить.

— Тебя вообще к людям подпускать нельзя. Пошли, Володя очень хотел угостить тебя груздем.

— Рады они и шляпкам соленых груздей!

Лем закатывал глаза и пытался ее поднять, а она упиралась, пока они оба не упали. И когда она снова открыла глаза, на потолке не было никаких слов, а экран телевизора был всего лишь пустым экраном.

Хороший был вечер, и мог бы остаться хорошим. Они пили коньяк и мадеру. Лена пекла блины и открывала форточки, когда кто-то курил. Яна сидела у Лема на коленях, игриво хихикала и пыталась укусить Володю за ухо. Кажется, она все-таки разрешила Норе фотографировать, а может, Нора просто охренела, потому что она непрерывно что-то снимала, задавала вопросы, трогая за рукав то осоловевшую Лену, то раскрасневшегося Володю. Яне было уже все равно — ей было хорошо и она всех любила. И Володю, и Лену, и Нору, и груздь, наколотый на вилку, но больше всех Лема.

Потом она уложила на раскладном кухонном кресле совсем пьяного Володю, а в зале уставшую Лену — ее волосы пропахли выпечкой, и она так и не смогла развязать узел темно-синего фартука. Яна не стала даже пытаться. Она погасила свет, достала из шкафа запасные пледы и укрыла сначала Лену, а потом Володю.

— Я вас так люблю, ребята, — тихо сказала она Лему. — Почему все так получилось?

Нора куда-то исчезла. Наверное, мыла посуду. Или просто кто-то не закрыл кран, и в алюминиевую раковину течет вода. Холодная, пахнущая металлом вода.

Слезы Яны были частые, пьяные, но больно было по-настоящему. Откуда-то просочились сквозняки, по-зимнему колючий холод затекал в невидимые щели в окнах.

Скоро придется замазывать рамы на зиму и покупать новый обогреватель. Ходить в прокат по зимней морозной темноте. Таскать коробки с кассетами по сугробам. Яна была так счастлива.

— Ты ни в чем не виновата, — поморщился Лем. — Перестань себя мучить. Я вообще не понимаю, чего ты от себя хочешь. К тебе таскаются взрослые люди, пьют водку у тебя на кухне и спят на твоих диванах, а ты над ними кудахчешь и поправляешь им одеяла. Может, тебе продать прокат и открыть гостиницу?

— Я никогда не продам прокат.

— Тебе все равно придется это сделать. Ты не будешь свободна, пока не продашь.

— Значит, я никогда не буду свободна.

Яна представила, как к ней возвращаются деньги, которые она когда-то держала в руках — синие бумажки, серые бумажки,

а еще россыпь серебристых монеток с золотой каймой. Как она мнет их, и пахнет жасмином, дурным и медовым, еще металлом и водой. И деньги превращаются в белые лепестки, мокрые и холодные.

Лем встряхнул ее за плечи.

— Да сколько можно! Ну что ты хочешь?! Хочешь — отдам тебе кастрюлю и отведу тебя в прокат?

Яна обрадовалась. Кивнула, и испортила себе прекрасный вечер.

…

Кастрюлю Лем ей не вернул, обманщик. Отобрал, когда из дома выходили. И бубен отобрал, и даже коньяк. Поэтому по пути к прокату Яна успела протрезветь и загрустить.

Ноябрь был темным ледяным, хрустел снегом, как перемолотыми костями. Выл зябко сжавшемуся городу злые колыбельные. Яна не хотела, чтобы наступало лето, когда вода снова станет теплой, а цветы — живыми, но сейчас она не находила сил радоваться.

Лем шел, глубоко засунув руки в карманы и хмурился в серый шарф. А вот Нора, кажется, была довольна. Яна не понимала, зачем Нора с ними увязалась, и что она вообще хочет увидеть в прокате. Ее даже никто не звал, в конце концов. Но она шла с ними, совсем трезвая, взвизгивала от особо яростных порывов ветра, и даже не пыталась делать вид, что ее здесь нет. Это почему-то оскорбляло Яну до глубины души. Она твердо решила, что они придут в прокат и будут всю ночь смотреть Кустурицу.

Но когда они пришли, и прокат дохнул ей в лицо сухим натопленным теплом, когда Яна разбудила золотой свет, спящий в лампах и погладила черный прохладный бок видеомагнитофона, ей расхотелось сербской тоски и музыки Бреговича. Она сняла со стеллажа одну из самых безопасных кассет — оригинальный «Звонок» Хидэо Накаты. Этот фильм всегда ее успокаивал теплым фильтром, мягкими движениями камеры и абсолютной понятностью четко обрисованного зла.

Яна сварила кофе на портативной печке, разлила по разноцветным кружкам. Только включив фильм и отмотав к началу, начала было выстукивать короткие ритмы по горячему керамическому боку кружки, но Лем погладил ее запястье, а потом легонько сжал пальцы, и она опустила руку. И правда — сегодня не нужно ни колодцев, ни связи с тем, застекленным миром. Ей было тепло и спокойно, а такими редкими моментами стоило наслаждаться.

Только экран почему-то все равно куда-то уплывал. И черт с ним, пускай плывет.

— Яна, — позвал ее Лем.

— А? — встряхнулась она. Кажется, она умудрилась задремать, и чуть не облилась кофе.

— Помнишь, как выглядит девчонка, которая из экрана вылезает?

— Ну?

— Как думаешь, если ты… ну действительно куда-то там попадаешь, что видят эти, за экраном?

— Да пошел ты! — потрясенно выдохнула Яна. Покосилась на Нору. Она сидела сложив руки на нижней полке ближайшего стеллажа и склонив голову к плечу. Делала вид, что ничего не слышит.

Ну да, как же. Яна глотнула еще теплого кофе, устроилась поудобнее и закрыла глаза, чтобы окончательно провалиться в сон.