Я знаю, кто убил Лору Палмер
Шрифт:
Телевизор показывает рекламу.
Время тянется, а потом несется.
Тянется, капает, а потом сгорает, как шнур запала. Только взрыва никак не происходит.
Синяя косичка. Белая косичка. Снова белые пряди, снова голубые глаза. Такие же, как были у Смерти, которую она видела там, в реке. Такие же, как у Веты.
Синяя. Белая. Белая. Синяя. Разноцветные бусины на концах.
Яна выйдет отсюда и станет звать себя Дианой. Она всегда будет пользоваться только красной помадой, потому что у твари, из которой она рождена, был окровавленный рот и окровавленные руки. Она будет рисовать зеленые
Смотрит. Надеется. И знает, что ничего у нее не выйдет. Новорожденные всегда кричат.
Если Диана выживет, то уедет в город, в который стремятся такие, как она. Продаст прокат, откроет там палатку с кофе. Станет варить отличный эспрессо и жарить отвратительные пышки.
Худшие пышки в городе. У всех ее бизнес-идей одинаково обреченное будущее.
Она запишется в библиотеку, снимет комнату в коммуналке, чтобы всегда слышать соседей. И когда ее демоны будут просыпаться, станут скрежетать и каркать у нее в голове, она сможет говорить себе, что это всего лишь люди, которые живут за стеной, курят на кухне или ругаются в коридоре.
Однажды ей наверняка придется умереть и там. Сколько перерождений потребуется, чтобы истребить, выжечь то, что называлось Яной? Когда она не сможет вспомнить прошлого имени и того что сейчас, вот-вот увидит на экране?
С первыми скрипичными нотами «Горько-сладкой симфонии» на экране появился встревоженный репортер. Он держал микрофон так близко, будто собирался его укусить, а Яна не слышала слов. Очередная косичка упала ей на плечо. Бусина черная, с золотыми разводами.
«No change, I can't change, I can't change, I can't change…»
— Переключи, — попросила администратора девушка, которая ее заплетала.
— Подождите, — прошептала Яна.
Камера ткнулась в мертвую девушку, лежащую на берегу и тут же шарахнулась в сторону. Потом осторожно вернулась к ее лицу, размыв его зумом.
— Сезон открыл, — скучающе сообщила Яна.
— Молоденькая совсем, — вздохнула администратор.
— Ее Олеся звали, — равнодушно сказала Яна.
— Знали ее?..
— Какая теперь разница. Скорей бы стало слишком поздно…
Леся, которую она звала к себе домой, и которая зачем-то приперлась к ней в прокат. Начала швырять фотографии на стойку и говорить глупости.
На ней не было венка. Наверное, смыло — не так-то легко закрепить цветы на таких коротких волосах.
Когда-нибудь Яна и все ее будущие имена умрут по-настоящему. И тогда она спросит у Леси, чьими глазами смотрела на нее Смерть. Яна была почти уверена, что это были глаза Рады.
— Переключите, — сказала она. И закрыла глаза, потому что мелодия не сменилась и «cos' it's a bittersweet symphony this life».
Когда она открыла их, уже другая камера, равнодушная и неподвижная,
Рядом с ним стояла бледная Нора, беззвучно шевелящая губами — наговаривала что-то в диктофон.
А Яна не могла быть там, потому что не стала никого спасать. И теперь могла только смотреть в навек затянувшееся стеклом экрана окно. Не могла упасть рядом на согретый майским солнцем асфальт.
Она прочитала по губам репортера «спрыгнул с автомобильного моста». Яна медленно сползала с кресла.
Это случилось на рассвете. Был желтый парапет, высверки фар проносящихся внизу машин. Был мост и была река, а в ней не было воды.
Нельзя испить. Но можно упасть.
«Спрыгнул». «Упасть».
Она смотрела, как чужая женщина расправляет черную пленку, которой собиралась накрыть мертвеца.
«It justs sex and violence melody and silence».
— Лем…
— Да что такое! — раздраженно прошипели за ее спиной — администратор или мастер, Яна не разобрала. Она развернулась и выхватила пульт из рук стоящей рядом женщины. Швырнула на пол и ногой отбросила в угол. А потом снова отвернулась к телевизору.
— Я тебе расскажу сказку, — бормотала она, гладя черную траурную рамку экрана. — Ту, вторую. Я всем расскажу свою вторую сказку. А ты прости меня… прости, я скоро… скоро, только не уходи совсем…
Шестиполосная черная дорога. Нужно скорее убрать тело — мертвецы мешают спешащим по делам живым. И не идет дождь, и не пахнет жасмином, и почему-то ее пальцы никак не ломаются, а лице не расползается вырезанная улыбка.
— Как ты мог, — прохрипела Яна. — Я знала, что ты так поступишь, уже тогда знала, но как ты мог… сколько ты еще…
Репортаж оборвался рекламным выпуском. Еще несколько секунд она разглядывала йогурт, в который все сыпались и сыпались разноцветные драже. Потом развернулась, не вставая с колен. Она ожидала увидеть светлые стены, темный кафель пола, мастера, администратора, открывающуюся дверь салона — хоть что-то. Но видела только окровавленное лицо и заломленную руку человека, который пытался, но так и не смог ее убить.
Яна прижала мизинцы к внутренним уголкам глаз. Остальные — к скулам. И медленно повела пальцы к подбородку, размазывая по лицу слезы, тушь, подводку и кровь из пары царапин от особенно глубоко вонзившихся ногтей. На щеках оставались темные полосы.
— Тварь, — каркнула она туда, где должна была быть стойка. — Какой ублюдок! Дайте позвонить!
Кажется, ей ответили. Кто-то помог ей встать. За руку вел ее, а она переставляла ноги, чувствуя, как с каждым шагом вбивает себе в сердце что-то острозаточенное и раскаленное.
Трубка плевала ей в ухо ядовитыми гудками целую вечность. Замолкала. Она снова набирала номер и снова слушала гудки.
…
Не осталось ни ажиотажа, ни предвкушения. Скоро они вернутся, Нора это знала, но сейчас она даже не пыталась найти их. Сидела за пластиковым столиком в гаражной чайхане и рыдала, уронив голову на скрещенные руки. Кто-то гладил ее по спине и, кажется, уговаривал выпить чая, но она не могла ответить. Давилась обрывками слов, и никак не могла даже сама себе объяснить, почему ей так страшно и беспросветно тоскливо.