Я знаю ночь
Шрифт:
— У меня до сих пор жженая земля вот здесь стоит, — Тихонова показала на горло. — Город будет постоянно напоминать об этом, — закончила она рассказ.
В это время подошел старший телефонист Коляда.
— Вера Дмитриевна, про ужин-то забыли.
Только теперь женщины почувствовали, что проголодались.
Последним в землянку пришел Андрей. Он подменял Бондаря на дежурстве. Получил ужин и вышел. Примостился за столом на дворе. Через минуту к нему подсела Тихонова. Андрей поднял голову, Вера предупредила:
— Это я, — в голосе слышалась просьба. —
Хотя от речушки тянуло сыростью, вечер не был колодным.
«Рано или поздно, а разговор с Верой должен произойти», — подумал Андрей, ожидая, когда заговорит Вера. Ее присутствие смущало Бойкова. Звякнула ложка, он отодвинул котелок.
— Я принесу вам чаю. Можно взять котелок — помою? — спросила Вера.
— Не нужно, спасибо, — отозвался Андрей.
— Вы будто сердитесь на меня, — снова нерешительно проговорила она и придвинулась ближе к Андрею. Он почувствовал глубокое дыхание Веры и тепло ее тела. Явилось непреодолимое желание узнать, как она выглядит. «Проявляет ко мне чуткость. Наверное, потому, что слепой... А все же, какие у нее глаза, лицо? Не знаю даже рук ее — нежные они и ласковые, или огрубевшие и сильные от работы?»
Уже сколько лет Андрей не видит женского лица. Смутно представляет вообще красоту женщины. В отрочестве не понимал ее. Только Валя Иванова оставила след. Но с ней связано и другое — вечная темень. Они стоят рядом — первая любовь и трагический день...
— За добро не сердятся, Вера... Откуда вы взяли, — наконец произнес Андрей.
— Будто сторонитесь меня, — ответила она и опустила голову.
Он ждал этих слов. Готовился внутренне к ним и все же они встревожили.
— Простите, Вера. Мне трудно говорить правду, — запинаясь, начал он. Женщина поняла его по-своему:
— Говорите, говорите, — сказала она, перебивая Андрея.
— Зачем вы... Почему вы для меня делаете больше, чем для зрячего? Погодите, — он передохнул. — Я слепой и с этим свыкся... Поначалу принимал помощь, чтобы не обидеть вас... Если же вы жалеете меня, — Андрей взмахнул рукой, — к черту!
В наступившей темноте Вера видела неясный профиль слепого. Он прямо держал голову.
— Зачем так, Андрей? — робко и в то же время с чувством заботы спросила женщина.
— Если нет, — прошептал Андрей и повернулся к Вере, — если нет... Мы люди взрослые... Нужно выяснить все до конца...
— Не надо так, Андрей... Федорович, — она дотронулась до Андреевой левой руки. Он машинально прикрыл ее правой и не отпустил. — Мне так хочется сделать для вас хорошее...
Бойков услыхал не только то, что говорили ее слова.
Суровость в его душе надломилась, и он заговорил мягче, тише.
— Я понимаю, вам трудно... Нелегко и мне... Как бы ни огрубел человек, но чувства его живучи... Я огрубел... Ожесточился. В войну особенно. А вот жизнь полюбил еще больше... Людей. Я сильный этой любовью. Жалость — не по мне... Женская жалость —• особенно. Она бывает обманчивой...
Андрей недоговорил. Загудел рельс, и у леса отозвалось эхо:
— Тре-во-о-ога-а!
Бойков
Бондарь был уже на звукоулавливателе. Сказал, что ночь темная и звездная. Прибежали остальные бойцы. Андрей начал медленно поворачивать маховик и вслушиваться в небо. А в голове стоял взволнованный голос Веры Тихоновой. Она и здесь была рядом — корректировщик азимута. Бойков ощущал неловкость, и все же такой разговор должен был произойти.
Что-то, едва уловимое, пощекотало ухо. Андрей напрягся. Повернул на пол оборота маховик: раздался шелест, словно муха пробежала по бумаге. Потом сильнее. Ага, начинает беспокоить затылок. Пока легко. Нет, шум нарастает. Вот уже комариный зуд. Самолет? Да, немецкий.
— Цель поймана! — крикнул Бойков.
Готовчиков от звукоулавливателя побежал на пульт управления. На позиции — гнетущая тишина. Слышно как в овраге бурчит агрегат. Доложил о цели Бондарь. Корректировщики спокойно совмещают стрелки. На пульте высчитали скорость и дальность самолета. Враг шел прямо на точку. Андрей слышал гудение уже не одного самолета. Затылок болел от рева фашистской армады. Немцы решили обрушиться на город неожиданно. Надеялись, что воздушная защита Ленинграда усыплена их молчанием.
Далеко слева заметались прожекторные лучи. Над позицией висела чернота. Небо стонало. Словно от тяжелого гула потускнели звезды. А может, их просто закрыли вражеские самолеты.
Координаты, полученные на приборах, передавались на КП зенитных дивизионов. Их сообщала Фалькова по телефону прямо с пульта управления. Бойцы точки знали, что по их данным зенитчики уже навели стволы орудий в сторону бомбардировщиков. Нужно точно определить, когда открыть луч. Нервничала у прожектора Антонова. Ей чудилось, что самолеты летят уже над самой головой. Еще секунда промедления и будет поздно. Почти одновременно с Готовчиковым она крикнула:
— Луч!
Удивилась: световой столб лег наклонно. Он попал точно в цель. Однако самолет не пытался выйти из луча — шел уверенно вперед. А батареи молчали. Теперь выжидал зенитный дивизион. Секунда, другая, третья...
— Четвертая! Чего молчите? — не стерпел Готовчиков. — Стреляйте!
Казалось, проходят не часы, а мгновения. Секундомер в его руках отсчитывал: раз, два, три... И залп всколыхнул землю. От неожиданности Ирина легла на аппарат.
— Как будто горит, — услыхала она Готовчикова.
Дивизион снова дал залп. Андрей ощутил глухие удары в затылке. Они прерывали звук моторов, в их гудение врывался свист снарядов, треск рызрывов. Они мешали вести за целью, и все же Бойков не упускал ее.
Фалькова с трубкой у уха посмотрела вверх: в небе возникали большие огненные капли и потухали. Видимо, снаряд попал в зажигательные бомбы и они, воспламеняясь, вываливались из самолета.
— Поиск! — закричал старший сержант.
Но Бойков уже ясно различал завывание другой немецкой машины.