Яблоко Невтона
Шрифт:
Весна в том году выдалась ранней. Мартовское солнце хорошо пригревало. Сугробы взялись влажною синевой, подплавились, оседая, зажурчали ручьи… И плотники старались вовсю — спешили поспеть к сроку.
В середине апреля, на пятую седмицу великого поста, снег сошел окончательно, пробрызнула на пригорках густая зелень. Чарыш помутнел и наполнился до краев, а позже и через края вышел, заливая луга.
Плотники к тому времени сруб завершили, уложив последний, четырнадцатый, венец, стропила поставили, вознесли круто и горбылями кровлю обрешетили… Потом и рамы вставили, оконницы застеклив. И начали полы настилать, ровняя и подгоняя
Вот в такой погожий и светлый денек и появился однажды на стройке Прокопий Бобков, под хмельком, веселенький и задиристый, как всегда. Прокопий отвел ямщину, справил гоньбу чередную, съездив до Большой Курьи да обратно, лошадей выпряг — и сам, по правде сказать, выпрягся, дав себе волю… А когда Бобков навеселе, тянет его на люди, чтобы видели его и слышали, язык же без костей… Но сегодня язык у него заплетался, плохо слушался. Да и ноги тоже слегка заплетались, шурша корою и сбирая носами обуток витую пахучую стружку, рассыпанную подле сруба. Из самого же сруба доносились частые и резкие звуки. Бобков приблизился и остановился, прислушиваясь: похоже, стучали там в два молотка.
— Эй, кто там стучит, выходи! — позвал Прокопий весело, но никто не вышел и никак не откликнулся, продолжая там что-то передвигать и постукивать… «Пол настилают», — догадался Прокопий и поднялся туда, в пропахшее свежей сосной строенье, встал в дверном проеме, косяк подпирая плечом, саму дверь еще не успели навесить… Вяткин и Зеленцов как раз подгоняли очередную плаху, всецело занятые работой, и вошедшего не заметили. Бобков крякнул и покашлял отрывисто, давая знать о себе. Вяткин мельком глянул, не проявляя особого интереса, и отвернулся, постучал молотком по кромке доски. А Зеленцов и головы не поднял. Столь явное небрежение с их стороны задело Бобкова, и он спросил едко:
— Робите?
— Так нам прохлаждаться некогда, как иным, — не без укола ответил Вяткин. Прокопй вскинулся, разгадав намек:
— Меня не замай! Я свою работу сполнил, а ныне — вольная птица, — плечом оттолкнулся от косяка и шагнул вперед, будто готовясь вступить врукопашную.
— Ну, коли птица, так и лети себе, а нам не мешай, — поднял голову Зеленцов и посмотрел на него сердито. — Сойди с доски! — повысил голос. — Видишь, плаха не прибита…
— Эко, работник! — огрызнулся Прокопий, но с доски сошел, отступил в сторону. — Хоромы возводите его благородию? Давайте, давайте, усердники да строители! А его благородию начхать на ваше старание, он эти хоромы, как и старую светлицу, своедурно пожгет… Пых — и нету!
— Как это своедурно? Чего ты мелешь? — встал Вяткин и посмотрел куда-то мимо Прокопия, словно там, за его спиной, увидел нечто более занимательное. И Зеленцов тоже поднялся, глядя туда же, за спину Бобкова, но тому и дела мало.
— А так вот и своедурно, — задиристо отвечал, грудь колесом. — Его благородию шихтмейстеру наплевать… — не успел договорить, Зеленцов схватил его за воротник:
— Прикуси язык! И обернись, — пытался поставить его лицом ко входу, но Бобков упирался, вырываясь:
— Пусти… не чепай! — дышал винным перегаром. — Слово имею — и ты мне рот не затыкай. Слово и дело государево!..
— Ты чего буровишь? — тряхнул его Зеленцов так, что зубы у того чакнули, и, точно винясь перед кем-то и глядя куда-то в сторону, быстро проговорил: — Вот, ваше благородие, выпил на грош, а мелет на всю полтину…
Бобков замер
— Ну, говори, говори, я слушаю, — насмешливо жестко молвил Ползунов, глядя в упор. — Что ты имеешь еще сказать?
— Имею, вашбродь, слово… — шумно сглотнул Бобков, точно ему не хватало воздуха, язык враз онемел, но мысли были куражливо горячи и сбойчивы. — Имею слово и дело государево! — несло его уже напропалую, аки бревешко на речном перекате, никакого удержу. — А скажу слово не здесь, а в заводской Канцелярии, куда и взыскую, вашбродь, доставить меня бесперечно… Имею на то право!
— Имеешь, имеешь, — как будто и подбодрил его Ползунов. — А коли взыскуешь, доставим незамедлительно, — спокойно пообещал, глянул на Вяткина с Зеленцовым, рукою махнув, дескать, работайте и не отвлекайтесь, а Бобкову кивнул повелительно: — Пошли.
— Допрыгался мужик, — сказал Вяткин, глядя им вслед. Рослый и скорый на ногу шихтмейстер шел впереди, что-то на ходу говоря Бобкову, а тот вилючей трусцой едва поспевал за ним. — Будут ему нынче и слово, и дело, — добавил с усмешкою Вяткин, ничуть не жалея Прокопия, чей длинный язык и ему досаждал нередко.
По правде-то сказать, они полагали, что шихтмейстер сам во всем разберется, всыплет брехуну сколько надо и отправит восвояси — нехай проспится. Ползунов и хотел так сделать, но Бобков разнуздался донельзя, ломил свое и требовал доставить его на завод, в Канцелярию, где он и грозился выложить свое «слово». Ну что ж, решил Ползунов, быть посему. И послал денщика разыскать солдата Кулагина и сказать, чтобы тот срочно закладывал дрожки. А Бобкову коротко приказал: «А ты мигом сбирайся, вези свое «слово»! Да харчей не забудь прихватить».
И вскоре нарочная повозка выехала с пристанского посада и покатила вдоль Чарыша, звеня колокольцами. Вот как почетно везли в Барнаул Прокопия Бобкова! Да только не зря говорится: велик почет не обходится без хлопот.
Сам же виновник этого необычного вояжа, подогнув ноги — коленями к подбородку, — возлежал на охапке пахучего сена в задке дрожек и что-то бубнил, бормотал себе под нос. Рыжеусый солдат Кулагин слушал-слушал, обернулся и с ехидцей спросил:
— Эй, паря, ты чегой-то все наговариваешь, чай, молитву? Или слова затверживаешь, кои везешь доносить по начальству?
Бобков пошуршал сеном, буркнув в ответ:
— И везу! А что? Се мое дело.
Солдат Кулагин засмеялся, светясь конопатым лицом, и весело припугнул:
— Кто облыжно доносит, тот головы не сносит. Н-но, милай! — понужнул гнедого коренника, уже не слушая, чего там бормочет Прокопий. Лошади побежали резвее, понесли дрожки, тарахтя колесами и вздымая пыль на дороге. — И-эх! — сделал междометный зачин Кулагин, фуражку сбив набекрень. — Тятька рыжий и я рыжий…
Бобков повозился еще, взбил сено под головою, вроде подушки, умостившись поудобнее, и вскоре сморился, укаченный дорожною тряской, и захрапел смачно, с присвистом. И проспал не один час.