Яблони на Марсе
Шрифт:
Растения-гиганты в горах? Это, пожалуй, и было истинным сюрпризом. Во всяком случае, это было против правил, вопреки известным ботаническим доктринам. То была небыль, обернувшаяся явью, одна из многих требующих объяснения тайн Памира.
Систематическое изучение растений, обитающих в горах, по существу началось лишь в конце прошлого столетия. Тогда известный французский ботаник профессор Сорбонны, академик Гастон Бонье обратил внимание ученого мира на любопытные особенности жизни альпийских растений.
Поднимаясь
Бонье открыл большое внешнее сходство альпийских растений с арктическими: стелющиеся по земле стебли, маленькие толстые листья, ярко окрашенные цветы. Он писал в своих трудах о том, что во время пребывания в полярных странах, на Шпицбергене, например, часто встречал такие же растительные формы, как и высоко в горах. Отсюда ученый делал вывод: основным фактором, управляющим жизнедеятельностью и формообразованием растений в горах, является температура. С высотой она падает, так что температура определяет и верхнюю границу распространения флоры в горах. Это представление Бонье прочно вошло во все ботанические учебники.
Французский ученый не ограничился наблюдениями и констатацией фактов. Провел и ряд оригинальных, ставших классическими экспериментов, еще более, казалось бы, укрепивших правоту его научных выводов.
В окрестностях Парижа Бонье выбрал несколько многолетних растений и разделил их на две части. Одна была высажена на полях под Парижем, другая перенесена на отроги горной цепи Монблана и в ущелье Палума, близ пика д’Арбизона в Пиренеях.
И произошло то, что следовало ожидать. Оказавшись в горах, равнинные растения преобразились, — приняв вскоре все основные признаки растений альпийских.
Разницу между растениями равнинными и горными легко мог бы заметить и неспециалист. Первые были тонки и стройны, вторые похожи на распластанные на земле лепешки. Различие было столь поразительно, что только с помощью специальных микроскопических исследований удавалось доказать принадлежность этих внешне столь разных растений к одному и тому же виду.
Закономерность была уловлена. Она казалась непреложной. И вот, вопреки добытым Бонье ботаническим истинам, Вавилов на Памире повстречал не карликовую, а гигантскую рожь. И это не было единичным явлением. В окрестностях города Хорога Вавилов наверняка видел и другое чудо: задрав голову, тут можно любоваться неправдоподобно высокими пирамидальными тополями. До тридцати трех метров высотой!
Бросающиеся в глаза загадки. Будущий академик должен был обратить на них внимание. Обязан был задуматься: отчего на Памире не срабатывают законы, открытые Бонье?
Впрочем, в памирской экспедиции ум Вавилова был занят иным. Исследователя тогда интересовал не внешний вид растений, а то, как они сюда попали, откуда пришли. Он вел упорный поиск истоков земледелия.
Академик ВАСХНИЛ Петр Михайлович Жуковский писал о своем учителе: «Николай Иванович Вавилов напоминал мне вулкан Стромболи в Средиземье, который, вечно пылая, служит морякам естественным маяком».
«Если ты встал на путь ученого, то помни, что обрек себя на вечное искание нового, на беспокойную жизнь до гробовой доски. У каждого ученого должен быть мощный ген беспокойства.
Работоспособность у Николая Ивановича была потрясающая. «Жизнь коротка, а так много нужно сделать!» — говорил он. По свидетельству тех, кто его близко знал, Николай Иванович обычно спал не более трех-четырех часов (случалось, приглашал сотрудников для работы к себе домой в 11–12 часов ночи), не признавал ни выходных, ни праздников, ни отпусков. Не выносил людей, которые мечтают, как бы «поскорее добраться до дома и поставить пластинку».
Гонка! С утра и до поздней ночи, с первого дня месяца до последнего — и так многие десятилетия. Мало кто выдерживал темпы его жизни. Директор Института хлопководства во Флориде (США) профессор Харланд, приехав в СССР, рассказывал, что после посещения их института Вавиловым всем сотрудникам пришлось дать трехдневный отдых.
В отпускное время Вавилов обычно ездил на опытные станции руководимого им Всесоюзного института растениеводства. И тогда, рассказывали очевидцы, для сотрудников наступал «великий пост». В 4 часа утра стук в окно: «Пора работать». И Николай Иванович, окруженный свитой, идет на поля.
Вавилов и его сотрудники подолгу ползали на корточках от растения к растению. Как часовой мастер со своим моноклем, Вавилов изучал с лупой строение цветов, пустулы ржавчины и многое другое. Так проходила неделя; сотрудники ходили небритыми, с отеками под глазами… И все же обожали своего шефа за темперамент, эрудицию, за поразительные прогнозы.
Но особенно неистовым становился Вавилов, когда, попав в иноземные края, пытался понять «земледельческую душу» той или иной страны. Ученый был страстным охотником за растениями. Мысли о будущих маршрутах Николай Иванович записывал на абажуре лампы, по вечерам эти записи таинственно светились, и мчался туда, где многовековая история земледелия накопила изобилие «растительной дичи».
Казалось, природа наделила организм Вавилова какими-то особыми физическими качествами, специально приспособленными для выполнения гигантской работы. Как рассказывали сопровождавшие Вавилова в экспедиции по Тянь-Шаню проводники, он поразил их тем, что большую часть пути шел пешком, забегал на каждый попутный откос, карабкался по крутым склонам, дотошно осматривал каждое ущелье, каждую скалу и везде находил, что собрать в свою гербарную сетку и в мешочки для семян. Затем писал, укладывал собранное, сушил, расправлял. Из каждой экспедиции Вавилов привозил огромный материал: колосья, початки, плоды, пакетики семян, черенки, гербарии, тетради с описью растений, путевые дневники и местные раритеты.
«Николай Иванович — гений, и мы не сознаем этого только потому, что он наш современник», — говорил о Вавилове его старший коллега, сам великий исследователь академик Дмитрий Николаевич Прянишников (1865–1948). Впоследствии, в 40-х годах, Прянишников мучительно страдал из-за того, что он, учитель Николая Ивановича, пережил его. Преодолевая унизительные барьеры, он добрался-таки до Берии, тогдашнего вершителя судеб многих советских ученых, но получил лишь грубый нагоняй. Вавилов был посмертно реабилитирован только в 1955 году.