Яд желаний

Костина Наталья

— Хочу, — поспешила заверить ее Катя, исподтишка разглядывая собеседницу. На первый взгляд, той было уже за пятьдесят. Лицо, фигура — все, как говорится, стандартное. И одежда стандартная для жительницы поселка, занятой домашним хозяйством: джинсовые бриджи и футболка.

Кухня тоже была донельзя вылизанная, чистенькая. Так же, как и во дворе, Катя не увидела здесь ничего лишнего — ни грязной посуды, ни чашки, стоящей не на своем месте.

— Мы с мужем так радовались, когда у Людмилы голос оказался. — Хозяйка, закончив приготовления к чаепитию, отодвинула табурет и уселась напротив. — Она, Людочка наша, сначала на фортепьяно училась…

— Извините, вы ее мать? — поинтересовалась Катя.

— Если

честно, то тетка, — пояснила женщина, выключая чайник и заливая два заварочных пакетика кипятком. — Матери у нее нет, она сирота… была. А кто отец, до сих пор не знаю. И в метрике его не было. Да и не надо его нам! Мы все документы потом переделали, так что она теперь наша доченька. Ее бабка в детстве воспитывала, — пояснила Мария Михайловна, пододвигая поближе к Кате сахарницу. — А когда та умерла, мы Людмилку сразу к себе забрали. Да мы и раньше предлагали, но бабка ни в какую… хотя и тяжело ей было ребенка поднимать. А у нас с мужем детей нет. Мы ей так радовались, так радовались… Совсем родное дитё оказалось! А потом у нее голос обнаружили. Она и училище, и консерваторию кончила, наша умница. Ее в театр распределили. Но я думаю, лучше б она учительницей в поселке осталась. — Мария Михайловна покачала головой. — Все спокойней было бы!

— А что, театр вам не нравится?

— Видела. Гадючник. Ни покоя, ни радости. Печенья хотите?

Время было уже к обеду, и Катя проголодалась.

— Если можно…

— А может, вы голодная?

Отношение женщины к пришедшей мгновенно переменилось — она стала, что называется, метать на стол. Из холодильника появились котлеты, холодец, хозяйка споро нарезала салат. Пискнула микроволновка, и перед Катей поставили дымящуюся тарелку с пловом.

— Ешьте, ешьте, — приободрила растерявшуюся перед таким изобилием Катю тетка Сегенчук. — Я целыми днями дома, от скуки наготовлю всего — а Людмилка придет из театра и не ест ничего. Фигуру бережет. Говорит, у нее склонность к полноте. Ну и что? И у меня склонность, и у мужа, и даже у Мухтара нашего вон склонность… поест и спит целыми днями. Против природы, что ли, переть надо? Придумает тоже — склонность! Вообще-то, она у нас девушка с фантазиями! Ну, натура артистическая, что поделаешь… Котлетку берите, пробуйте, из домашней свинины. А бывает, и пугает нас даже! Мы-то люди простые, я всю жизнь бухгалтером проработала, а муж по строительной части. Хорошие котлетки? То-то! — удовлетворенно сказала хозяйка. — Да, так захожу недавно к ней в комнату, а она сидит и пишет в тетрадке. Пишет и слезами заливается. Я к ней — Людок, случилось что? А она — нет, ничего. А слезы так и льются! И тетрадку эту за спину прячет. Из комнаты меня выпроводила, потом сама успокоилась, вышла. Я как бы между прочим спрашиваю, что это ты там писала, расстроилась? А она говорит — ничего. Роман хочу написать. О театре. О театре ее только романы и писать. Теперь боюсь за нее, после случая этого… Она ж у нас талантливая! Поет как, заслушаешься! А теперь еще и литературу пишет… А я боюсь. Отравилась эта их Кулиш или отравили ее — не знаю, а только Людмилка последнее время сама не своя. Бояться стала. Я же вижу, я ее так чувствую — лучше родной матери… да она мне и есть родная. И я ей. Вот и сижу, жду ее с репетиций, переживаю. А мужу ничего не говорю… И вы не говорите, не дай бог!

Катя кивнула, соглашаясь:

— Не волнуйтесь. У нас разговор, так сказать, совершенно приватный…

— Это правильно. А то он у нас человек решительный. Запретит ей на работу ходить — и все. Одна она у нас. Дом, машина, все, что в доме, — все для нее наживали, все ей достанется. Вот мечтаю — вышла бы замуж, родила, жила бы с мужем и с нами. Дом-то какой, считай двести метров площади, всем места хватит. И место

учительницы в музыкальной школе здесь, рядом, было, так нет, уперлась. Театр! Голос, конечно, у Людочки-то нашей замечательный — поет как соловей. Вы слышали?

Катя неопределенно покачала головой. Рот у нее был занят. Готовить хозяйка умела, это точно.

— Котлетку еще берите. Это я их такими маленькими делаю по старой привычке. Всю жизнь люблю все мелкое — пирожки, котлетки… Пельмени такие мелкие леплю — хоть на выставку! Ешьте, не стесняйтесь.

— А вы? — запоздало озаботилась Катя, откусывая от котлетки.

— А мы с Людочкой как раз отобедали, она в поликлинику, а тут и вы пришли. Холодчика давайте я вам положу. Давно в милиции работаете?

— Давно уже.

— После института или как?

— Юридический закончила. С красным дипломом, — зачем-то сообщила Катя, как будто на работу в милицию брали исключительно с красным дипломом.

— Лучше бы юрисконсультом на фирму пошли. В милиции — один гадючник. Видела. — Хозяйка сокрушенно покачала головой.

— А где не гадючник, Марья Михайловна? — задушевно спросила Катя, подчищая с тарелки остатки еды.

— Ваша правда. А все-таки я так скажу: что театр, что милиция — один гадючник. Поедом друг друга едят. Что, не так, скажете?

— Спасибо, обед был очень вкусный, — поблагодарила Катя хозяйку.

— Правда? — расцвела та. — А чай как же? Простыл уже.

— Ничего, — успокоила ее Катя, — жарко, а в жару я больше холодный люблю.

Тетка певицы прибрала в холодильник котлеты и холодец и, пока Катя допивала чай, споро вымыла грязную посуду. Кухня вернулась к первозданной чистоте, и хозяйка удовлетворенно смахнула со стола какие-то невидимые глазу крошки.

— А вон и Людмила, — обрадовала она гостью. — Быстро обернулась, наверное, на маршрутке подъехала. Побеседуйте теперь спокойно, что ж на голодный желудок разговоры разговаривать… А я в сад пойду.

Обратной электрички пришлось ждать довольно долго. Катя сидела под станционным навесом и анализировала свои впечатления. В отличие от своей тетки, Людмила Сегенчук произвела на старлея Скрипковскую не самое лучшее впечатление. Девушка отмалчивалась, прятала глаза, на вопросы прямо не отвечала, и Кате показалось, что Людмила Сегенчук явно что-то скрывает.

* * *

— Слушай, Игорек, я тебе интресную мысль скажу: отравление — это типично женское преступление.

— Да?.. — Лысенко оторвался от каких-то своих дум и рассеянно посмотрел на Бурсевича, бесшумно возникшего на пороге его кабинета. — Ты что, Боря, пришел мне сообщить об этом эпохальном открытии?

— Я пришел пару ложек кофе попросить. Или чаю пакетик. Что есть, то и давай. Если не жалко.

— Все есть. — Капитан гостеприимно распахнул дверцу стола.

— Тогда давай два чая и кофе отсыпь сюда. — Бурсевич протянул припасенную банку.

— И сахар давать?

— Давай и сахар! — обрадовался Бурсевич.

— Совести у тебя, Боря, нет, — прокомментировал хозяин кабинета, отсыпая требуемое.

— Так ее никогда и не было. Зачем она мне? — удивился пришедший. — Вот ты все голову ломаешь насчет этого театрального отравления, а я тебе, Игорек, так скажу…

— Видел бы ты, Боря, этих мужиков, — поцокал языком Лысенко, — у тебя бы последние сомнения отпали, мужское это преступление или женское. Вернее, не отпали, а закрались, это будет точнее.

— Специфика такая, — глубокомысленно заметил Бурсевич. — Артистические натуры! Музыка, костюмы, романтика работы…

— Ха! Романтика работы! — хмыкнул Лысенко. — Ты, Боря, когда-нибудь балерину близко наблюдал?

— Ну… вчера. В театре, в вестибюле. Только я не разобрал, может, это и не балерины были. Может, певицы.