Ядерное лето 39-го (сборник)

Уланов Андрей Андреевич

Дядя Митя улыбнулся, доставая из шкафа, из картонной коробки, рулончик бинта:

– Душистый – это хорошо, будешь и здоровая, и благоухающая… Да не стой в дверях, проходи, садись…

Ксеничка присела на стул. Прямо перед ней на столе стояла миска с теплой водой. Ей было немного страшно, она всегда боялась докторов и уколов, но сейчас она еще больше боялась показать, что ей страшно.

– Давай свои ладошки, – он положил бинт на стол и улыбнулся. – Да не бойся, не бойся…

– А я и не боюсь, – она решительно вздохнула и опустила правую

ладонь в миску с водой. Было и впрямь совсем не больно, от чуть теплой воды было действительно очень хорошо.

– А вторая? Давай и вторую туда же, места хватит, миска большая…

Она опустила в воду и левую ладонь, вода выплеснулась через край, но она не успела даже ойкнуть, как он быстро сказал:

– Не волнуйся, держи ладошки в воде… Платье не намокло?

– Нет… кажется… Я не хотела, честное слово…

– Да не обращай внимания. Вот видишь, я уже все вытер, – он встряхнул полотенцем. – Ты даже лучше руками побултыхай, пусть у тебя вся земля смоется… Да не спеши ладони тереть, больно же будет.

– Уже… – она шмыгнула носом и улыбнулась, незаметно для самой себя улыбнулась, – уже потерла…

– Отмокай, отмокай… А кто это вас учил землю копать?

– А на первом еще уроке к нам пришел офицер, харбинец, сказали, что он этот… есаул, кажется. Нас всех вывели во двор, и он сказал, э-э-э… – Ксеничка наморщила лоб, вспоминая, – что именно сейчас, когда над нашей землей снова нависла тевтонская опасность, каждый должен понимать значение противовоздушной обороны. Как его… По… Про… Нет, не помню фамилию…

– Сам он, конечно, лопату в руки не брал.

– Дядь Мить, да вы что! Он же в парадном мундире был… Он по двору ходил и палочкой такой показывал, где копать. Нам там два казака помогали, один такой уже старенький, а другой нет, они целую телегу лопат привезли…

– Ну конечно… Младших-то хоть не гоняли на рытье? Покажи-ка свои ладошки.

– Нет, младшие классы домой сразу отправили, – она опасливо дала ему свои руки, но он удивительно осторожно взял их в свои ладони, промокнул воду полотенцем.

– Отлично, всю грязь ты уже смыла… как тут эта баночка открывается?.. так, есть… действительно душистый… Я постараюсь аккуратно, давай правую…

– Я боюсь, дядь Мить…

– Хорошо, попробуй сама… Да смелее, смелее…

– Ага, я ж маме не говорила, что баночку беру, она увидит, что вазелина мало, и ругаться будет…

– Не будет… мажь, мажь… вот так нормально… а теперь я их перевяжу…

Он стал осторожно бинтовать Ксеничкины ладони, но, видно, в какой-то момент придавил их, и Ксеничка вскрикнула, совсем по-детски:

– Ой, мама!

– Тихо, тихо, тихо… – тут же сказал он и легонько подул ей на руки. – Все уже, все. Сейчас я сделаю красивый бантик… и на этой руке тоже… Вот и все, можно вытереть глазки. Ну-ка, где твой платок?

– Я… я не знаю… кажется, я потеряла его сегодня в школе, когда мы копали…

– Ну да это ничего. Обойдемся без платка, мы их вот так, полотенцем… Ну вот ты и опять красавица… – он подмигнул

ей, и Ксеничка улыбнулась…

В честь героического лечения они решили выпить чаю. Пока дядя Митя носил жестяной чайник на кухню, пока он закипал, пока заваривался крепкий чай – и даже с сахаром, – Ксеничка все рассматривала свои руки и даже украдкой понюхала, как пахнут они маминым вазелином и каким-то еще тонким острым запахом – видно, от бинта. Держать чашку забинтованными руками было неудобно, но потом она приловчилась. Дядя Митя достал с полочки полотняную торбочку со ржаными сухарями, которые сейчас казались Ксеничке вкуснее любого печенья или даже пирожного…

Когда чайник закипал во второй раз, а он убирал в шкаф бинт, то, наверное, слишком сильно захлопнул дверцу, и с вбитого в торец шкафа гвоздя вдруг сорвалась портупея с кобурой. Она словно в первый раз увидела ее – хотя нет, конечно же, столько раз она видела дядю Митю в форме и с оружием – но именно сейчас, сегодня, ей стало грустно, грустно и страшно.

– Дядь Мить… А правда, что опять война будет?

Он посмотрел на нее, враз погрустневшую и глядящую исподлобья, кашлянул в кулак и ответил:

– Ну что тебе сказать…

– Да, будет, я теперь знаю… Прилетят и всех нас разбомбят… – Ксеничка наклонила голову и закрыла лицо руками, – всех разбомбят… Мама думает, что я была маленькая и ничего не запомнила, а я помню, помню! Дядь Мить, мы ведь раньше в Москве жили… мы летом уехали… сначала в Саратов, а потом сюда… Папа машину прислал, чтобы вещи на вокзал везти… я стояла рядом с машиной и смотрела – соседнего дома нет, и вытаскивают оттуда людей… я подумала, что это мешки, а потом поняла… – плечи ее задрожали, и она всхлипнула.

Встав за спинкой ее стула, он обнял ее за плечи и погладил по волосам – тихо, тихо… – и Ксеничка прижалась щекой к его руке и, не скрывая слез, прошептала: «Митенька»… – он замер и вновь провел ладонью по ее волосам, она прижалась затылком к пряжке ремня и посмотрела на него снизу вверх – только не бросай меня, Митенька…

За окном совсем уже стемнело. Стекло окна казалось лаково-черным, как будто за ним заканчивался весь мир… все было хрупким, словно елочная игрушка. Ксеничка доверчиво прижималась к нему, будто только он один мог прикрыть ее руками от страхов, не дать разбиться всему миру на осколки…

…Осколки, и щебень, и кирпичная пыль, и люди, как мешки… Да, так оно и было. Только это был уже октябрь, и мы летали бомбить нашу Москву. Бомбить их плацдарм в нашей Москве. Где же был ее дом? Кто его разнес – они, убивая нас, или все-таки мы, убивая их? Сразу, еще осенью, или потом, в тот проклятый май, когда они вновь рванулись на восток?

В той, октябрьской Москве взорванные мосты торчали обломками костей, в какой-то день все как заведенные говорили об этих мостах, и какой-то сосед-истребитель (они летали с одного аэродрома) сказал – как в Ленинграде, – и никто не понял, а он объяснил – я оттуда… там еще в сентябре все взорвали…