ЯДЕРНЫЙ ЗАГАР
Шрифт:
Разрядившись таким образом, Федя немного сник. Побелевшие было в гневе глаза его потемнели до глубокой голубизны. Асимметричное мясистое лицо, искаженное мгновенной яростью, обмякло, и стало отчетливо видно, что правая щека у него совсем худая и плоская как бы, а левая, с мощными желваками, вздулась.
Лет восемь назад при выполнении работ с захватами кассет его ударило длинной стальной штангой по правой щеке, вышибло шесть коренных зубов, и с тех пор он никак не наладит себе протезы, жует левой стороной, оттого и развилась у него в лице такая асимметрия.
– Если только хочешь знать, Фомич, я решил завязывать. На кой мне все это? А? На
«Начал рассуждать, – заметил про себя Пробкин, – стало быть, размякает… Размякай, размякай, Федя. Нас четверо, стариков, осталось. А молодых беречь мы должны. Им еще детей плодить. Однако ж им достанется тож… А куда деться?»
Думая так, Иван Фомич не испытывал раскаяния ни перед собой, ни перед сидящими рядом товарищами, ни тем более перед молодым поколением атомных ремонтников.
Крепко замешенный на ядерном деле, он плохо представлял себе, что будет делать на пенсии, если дотянет до нее, и очень смутно вспоминал себя того, доатомного, удивляясь порой, как это он мог жить тогда, занимаясь, по его нынешним представлениям, пустяками, – был трактористом, пахал землю, сеял…
Важность нового дела – вот что ошеломило его еще тогда, когда он впервые появился в зоне строгого режима. И эта значимость, огромные деньги, отличный харч – все это сразило в те давние годы крестьянина Пробкина наповал, и он стал преданным работником нового дела.
Крепко проспиртованный, простреленный нейтронами и гамма-лучами, не единожды умытый радиоактивными водами, он постепенно превратился в человека, одержимого манией чинить, исправлять, заставлять бесперебойно работать, работать, без устали работать ядерные установки, и та, в последние годы все большая, душевная и физическая усталость, какая-то сумеречность сознания порою (тоже следствие облучения), когда казалось, он будто жил и не жил, не останавливали его…
«Реактор должен работать!» – вот та главная, чуть ли не единственная формула, двигавшая им.
Порою он чувствовал, догадывался, что жить-то ему, пожалуй, осталось недолго. Но это чувство еще более усиливало в нем торопливость, стремление сделать быстрее то, что еще можно успеть сделать за отпущенный ему срок.
Он смотрел на Федю сейчас, почти не слушая, о чем тот говорил. Мозг Пробкина опускал все малозначащее, не касающееся дела, но зато все, касающееся работы, схватывал тут же и реагировал моментально.
И все же, при всей своей твердости и целеустремленности, безжалостности к лентяям и маловерам, Иван Фомич видел, что старая гвардия сдает. Сдает…
Довольно частая нехватка дыхания, которую он замечал за собой в последнее время, вновь ощутилась теперь. Он сделал несколько глубоких вдохов, на последнем только испытав какую-то болезненную удовлетворенность, и в нетерпении прервал Федю:
– «На кой! На кой!..» Тоже мне, закудахтал… «Не хочу!» – так и скажи прямо. Я, Федя, между прочим, правду-матку обожаю. – И с надеждой подумал, что у него еще есть в кармане «хороший стимул» – деньги и спирт, аварийный, так сказать, фонд, выделенный руководством электростанции начальнику цеха централизованного ремонта для использования в интересах дела. По полторы тыщи рублей на нос, кроме зарплаты, и по трехлитровой канистре спирта-ректификата каждому, кто примет участие в работе непосредственно в реакторном зале и в подаппаратной зоне, где самое главное дело и будет.
Фомич туда еще не ходил, но дозиметрист доложил ему, что в помещении нижних водяных коммуникаций гамма-активность достигает одного-двух рентген в секунду,
Жарко! Ничего не скажешь… Но дело есть дело, реактор должен работать, и он, Пробкин Иван Фомич, сделает так, чтобы все было путем.
А уж что касается «хорошего стимула» (денег и спирта), то перед ними ни один еще ядерный ремонтник, известный Пробкину, устоять не смог. Но дело тут, конечно, не только в стимуле… Не просто ведь за-ради денег трудились они все эти тяжкие годы?.. Назови это как хочешь – аккордная оплата (сделаешь – получишь), фонд начальника цеха или просто материальное стимулирование, все равно рабочей гордости это не умалит и главным в работе никогда не будет. Что же касается спирта, то в атомном деле ему отводилось место особое. Спирт не просто опьянял и блокировал страх перед радиацией. Он и защищал, на время связывая собою свободные радикалы молекул в клетках человеческого организма, не давая им тем самым необратимо «окультяпиться»… Пошло это еще с первых лет ядерного штурма, когда никаких других протекторов медицина не знала. Да так и вошло в привычку.
– Не хочешь, стало быть?! – воинственно поглядывая на Федю, сказал Пробкин, вложив в интонацию много скрытого смысла, что можно было прочесть примерно так: «Не хочешь – как хочешь… Дело хозяйское… Только потеряешь ты немало, дорогой Федя…»
Пробкин заметил, что, когда горячился, слабое пока еще удушье не так здорово беспокоило его, а порой и вовсе не ощущалось.
– Не хочу, – как-то вяло выдавил из себя Федя, но в голосе его Фомич не услышал ни уверенности в правоте, ни твердой, окончательной решимости.
«Додавим…» – подумал Пробкин, обращая свой взор к третьему – Ваське Карасеву.
Уж в ком-ком, а в Ваське Карасеве Иван Фомич не сомневался. Вот уж про кого точно можно сказать: «Мал золотник, да дорог!»
Никакого никогда сопротивления не оказывал, хотя и маломерок, ни дать ни взять. Коротыш да худющий. В чем только кости держатся. Но жилист, от дела не оторвешь. Умный на руку человек этот Вася Карасев. Сообразительный. Башка громадная, белый чепец всегда мал и на вихрах светлых сидит сверху, больше для бутафории. Лицо широкое, плоское. Приплюснутой нос. Взгляд всегда вопрошающий, даже пытливьгй. Порою как бы соображающий что-то, углубленный в себя.
Все бы ничего, да только все время, сколько его знает Пробкин, мучается Вася глазной болезнью. Веки всегда красные, глаза слезятся. И уж что ему туда доктора ни капают – без толку.
Может, от всей этой атомной атмосферы, от вонючего духу атомного болезнь, кто знает.
Перед началом любой неплановой работы Вася обычно бросал свою любимую присказку:
– Мы любим гроши да харч хороший!
Но Пробкин знал, что меркантильное условие это носило формальный характер, ибо в особо сложных случаях Карасев шел на дело без всяких условий, работая не за страх, а за совесть.
Теперь же он сидел, растерянно поглядывая по сторонам, и помалкивал. То ли соображал, сколько запросить, то ли еще что. Но помалкивал. Пробкин оценивающе смотрел на Васю, сбитый с толку его необычным поведением. Сказал осторожно, с прощупом, будто полуспросил:
– Чтой-то я не пойму тебя, Карась…
– А что понимать? – сказал Вася незаинтересованно, равнодушно поглядывая по сторонам. – Дело, вишь, нешуточное. Эдак и задумаешься. Внизу-то жарит – не захочешь. Тысяч пять рентген небось. Это ж тебе почти что ядерный взрыв… А? Фомич?.. Куда ж ты нас толкаешь? На погибель верную? А?