Ядовитая боярыня
Шрифт:
Эльвэнильдо, как ни странно, заботил богословский аспект проблемы. Он почти сразу заговорил об этом с Лавром.
— Не хочу оставлять кое-какие вещи непроясненными, — начал Эльвэнильдо.
Лавр сразу понял, что «лесного эльфа» опять беспокоит отвлеченная тема. Впрочем, это натурам приземленным и практическим тема казалась «отвлеченной»; для Эльвэнильдо — как и для Лавра — ее решение представлялось самым что ни есть практическим делом.
— Спроси как думаешь, — предложил Лавр. — Не выбирай слов. Я попробую понять.
Эльвэнильдо
— Понимаешь, Лавр, нас так учили, что религия — это опиум для народа. Ну, опиум в том смысле, что обезболивающее лекарство. Плохо тебе — терпи, на том свете поешь-попьешь, будет тебе хорошо, пряники там и медовуха… В общем, чем хуже тебе здесь, тем лучше тебе там.
— В некоторых случаях, — сказал Лавр. — А что?
— Да то… — Харузин смутился еще больше. — Вот мы сейчас затеваем обелить имя Глебова. По мирским понятиям, дело очень хорошее. А по духовным? Вот Настасья Глебова сейчас в монастыре, в заточении. Может быть, так и лучше — чтобы она оставалась в монастыре? А мы ее хотим освободить, дать ей приданое, замуж выдать… По мирским понятиям, это очень хорошо, но вдруг это губительно для бессмертной души?
Он выговорил все это и, уже красный как вареный рак, замолчал.
Молчал Иона, кося глазами то на Севастьяна, то на Лавра. Вершков почему-то ощущал страшную неловкость, как будто Харузин на его глазах сморозил глупость или совершил некое непристойное действие. Наталья с любопытством ждала ответа. Вопрос, заданный Эльвэнильдо, был из разряда каверзных, хотя сам Эльвэнильдо, заговаривая об этом, никакого подвоха в виду не имел.
— А почему ты думаешь, Сванильдо, что монастырь для Настасьи полезнее? — начал Лавр.
Харузин пожал плечами.
— Брачное состояние не хуже девственного, если ему сопутствует целомудрие, — сказал Лавр.
— А, — выговорил Харузин и отвел взгляд. Он жалел, что затеял этот разговор.
— Что до нашего стремления восстановить справедливость уже здесь, на земле, не дожидаясь Страшного Суда и всеобщего воскресения мертвых, — безжалостно продолжал Лавр, — то и в этом нет ничего противного воле Божьей. Кто вообще внушил тебе эту дурацкую мысль о том, что хорошего следует ожидать только за гробом?
Эльвэнильдо молчал, моргал и страстно желал, чтобы этот разговор вообще никогда не начинался. Он чувствовал себя ужасно глупо. Как будто пошел отвечать на экзамене, не имея ни малейшего представления о предмете.
— Ну, вообще так говорят… — пробормотал он.
— Глупости ведь говорят, — мягко молвил Лавр. — Сванильдо, это все ужасные глупости. Сказано ведь, что кроткие наследуют землю. Как ты думаешь, какую землю они наследуют?
— Ну… — бормотнул Эльвэнильдо неопределенно.
— Да эту и наследуют! — с торжеством сказал Лавр. — Эту самую, нашу!
— Да, — сказал Харузин и, осмелев, поднял глаза. — Но ведь они кроткие.
—
Естественно, Лавр понятия не имел ни о каких толстовцах, однако по интонации Вадима сделал правильное заключение и поддержал его:
— Верно. Мы — не непротивленцы. И кроткие — тоже не те, которые никогда не гневаются. Никогда не гневаются только лишенные разума. А настоящие христиане — очень даже гневаются. Другое дело, что они различают, когда следует гневаться, а когда стоит и промолчать. В данном случае — мы разгневаны!
Он взмахнул рукой и указал за окно. Как будто там скрывались те, на кого следовало гневаться во всю мощь широкой и светлой христианской души.
И представилась Харузину вдова Туренина, с ее наемными убийцами, «Ванькой-ключником» подлым, с доносами. Незачем отдавать землю ей и ее приспешникам. Подумал он и о других, ей подобных. Нет, рано складывать крылышки на молитвенный лад и умиляться, старательно не замечая творящейся вокруг несправедливости. В Писании, если подумать, много найдется аргументов за то, чтобы вытащить меч правосудия и начать активные действия в защиту неправедно оскорбленных.
Во время всего этого разговора Севастьян молчал. Он уже понял, что никто не собирается стыдить его переодеванием в женское платье. Напротив, здесь к этому отнеслись с пониманием и даже с уважением.
Прав оказался Иона — в доме Флора необычные люди. И довериться им можно.
Иона тихонько подтолкнул его под руку.
— Скажи им, — прошептал он.
Севастьян чуть подался вперед и заговорил:
— Настасья в Москве, в Девичьем монастыре… Забрать бы ее оттуда. Ведь она думает, что меня больше нет. А дядя наш… Ему и в голову не придет вызволять племянницу. Он, небось, ни разу не поинтересовался ее судьбой. Она там… совсем одна.
Лавр быстро спросил его:
— Она ведь с сестрами? Не одна же — с Господом?..
По бледным щекам Севастьяна расползлись красные пятна.
— По человеческим понятиям, одна. Она росла в доме, при матушке, в семействе нашем ее очень все любили… — тихо вымолвил он, явно стыдясь того, что приходится открывать сокровенную доныне тайну семейственности. Говорить явно о подобных вещах Севастьян не хотел, но поневоле пришлось. — Тяжело ей в монастыре. Если бы она туда по собственному желанию отправилась, никто бы ей не препятствовал, ни батюшка, ни матушка, но она замуж хотела. Ей деточек хотелось завести…
Пятна на лице Севастьяна сделались пунцовыми.
— Довольно, — сказал Флор. — Мы поняли тебя. Остановись, Севастьян, ничего больше не говори. Настасья должна увидеть тебя. Если она сама тебе скажет, что хочет покинуть монастырь и жить дальше в миру, мы ей поможем.
Севастьян прикусил губу и отвернулся.
— Плохо, что он такой эмоциональный, — сказала Наталья, не стесняясь присутствием парня. — Может провалить все дело.
— Какое дело? — живо спросил Флор.