Ядро иудейства
Шрифт:
Алкаши храпели, сипели, отрыгивали во сне. Выжигаемые изнутри спиртом, обжорством, скудоумием, они ворочались на полках, и вправду похожих на ниши в аду.
Стояла полночь. В Москве же часы отстукивали семь вечера. Москва, как паучиха, соткавшая паутину над одной шестой планеты, доносилась голосом Левитана, сидящим, по сути, в небольшой комнатке вещания. И все эти огромные пространства охватывал и сжимал властвующий обман, волчья болезнь этих пространств, ложный круп, открытый Маркони, но приписанный Попову, – феномен радио. И в фосфоресцирующих глазах зверья в таежных дебрях поезд проносился Летучим Голландцем среди мертвых зыбей Сибири.
Вскочил
Я ощущаю себя странником и его тенью из книги Ницше «Так сказал Заратустра», которую, с ятями, будучи еще учеником провинциальной школы в бывшей Бессарабии, а нынче – Молдавии, в один присест прочел в каптерке букинистического магазина под присмотром старика-еврея, подслеповатого букиниста.
Тень моего времени, словно наручниками, пристегнута ко мне, пустившемуся в первое такое дальнее странствие. Временами тень слегка отступает под светом возникающей из-за облаков луны, присовокупляя ко мне зеленые лица людей, спящих вповалку. Лунный свет выхватывает, как в сюрреалистическом полотне, то голову невероятной формы, то руку, то ягодицу, обрисованную ветхим, видавшим виды домотканым одеялом. Все охвачены неестественным напряжением, словно страх не оставляет эти тела даже во сне. Вид отдельных частей тела рождает мысли о расчленении, дисгармонии, смерти. Тяжкое время наложило след на лица – шрамы, складки обветшавшей кожи. Никогда раньше я не ощущал себя в окружении такой массы лиц, такого завала мешков, бутылок, чемоданов, грубой одежды. Кажется, огромный поток живых людей, увешанных мертвыми предметами, тянущими их к земле, вообще потерял ориентир в этих косо и во все стороны разбегающихся дремучих пространствах. В безумном страхе непонимания, где она находится и куда ей податься, толпа рвется к поезду, все же в этом хаосе идущему в определенном направлении по твердым куда-то проложенным железным шпалам. Часто кто-то спохватывается, не туда едет, не на то направление сел, а оно ведь одно – либо на запад, либо на восток. Человек теряет над собой контроль, хватает и роняет вещи, путается у всех под ногами, пока не исчезает на первой по ходу станции, чтобы ждать не весть сколько встречного поезда.
За Тюменью говорили о лесоповале. Приближаясь к Томску – о голодной зиме и диких морозах. Дает себя знать собачий сибирский холод, не способствующий работе мозга. Он лишь способен заморозить разум.
Проплывшие вдали красные каменные столбы Красноярска не могут дикой своей красотой заглушить ощущение тревоги. Угольно-черное Черемхово тоскливо давит своими терриконами, напоминающими египетские пирамиды, только сожженные дочерна.
С приближением к Байкалу становится сквозней и синей. Орава не опохмелившихся алкашей-экзекуторов схлынула где-то ночью, да и сгинула в бескрайних этих омутах. Справа бесконечным покоем, голубой студеной синью начинается Байкал. Свежесть и мягкость воздуха, кажется, несет поезд на подушках, вносит мягкость в человеческие лица. Вносят на станциях свежего омуля. Москвичи достают припрятанную водку, чистую, как слеза. Звонкое эхо, по-мальчишески свесив ноги с крыш вагонов, начинает передразнивать пыхтящий поезд. А он не сердится и с удовольствием ввязывается в эту игру с пространством, как бы пытаясь доказать пассажирам,
Дни пойдут чередой в походах в горы и ущелья, в собирании образцов, в отбивании ладоней геологическим молотком. И каждый раз, возвращаясь на базу, замираешь над озером. Удивительный по яркости красок и холоду пламени неверный свет заката разлит над сопками, долинами, байкальскими водами. Скорее даже не свет, а неслышный вечерний звон. Это чудится звуками лютни, льющейся с высот. И в этом призрачном, захватывающем дух водопаде печально и отрешенно стоят горы, деревья, домики, лодки, зачарованно прикованные взглядом к медленному малиновому закату.
Я вернусь в Москву. Тысяча девятьсот пятьдесят шестой год еще выкинет свои штучки. Давно и начисто лишенные бдительности, москвичи будут дневать и ночевать в очередях. И это даст возможность поддержки нового шута, возникшего на арене с его непристойной для русского уха фамилией – Насер, закрывшего Суэцкий канал.
И год в ноябре вместе с путанным венгерским восстанием с ходу влетит в Синайскую кампанию. Было ясно, тектоническая трещина проходит по линии Будапешт – Синай. Набитая серой взрывоопасной скукой, советская пресса втянет в свою трясину Имре Надя вкупе с Матиасом Ракоши и Яношем Кадаром. В газете "Правда" появится воззвание, клеймящее агрессию Израиля, подписанное тридцатью двумя моими соплеменниками, включая дряхлого циничного волка Заславского и писателя Натана Рыбака, взахлеб воспевшего легендарного погромщика Богдана Хмельницкого, который занялся всерьез решением еврейского вопроса.
И на краю тектонической трещины забалансируют новые имена – Бен-Гурион, Ги Молле и Энтони Иден. Но все это будет далеко, и в память врежутся лишь имена двух синайских мест – Абу-Агейла и Шарм-а-Шейх.
Тогда я и представить не мог, что через двадцать пять лет, в 1981, призванный в Армию обороны Израиля, как резервист, я окажусь в этом самом Шарм-а-Шейхе, и вспомню дни Шестидневной войны, пережитые в бывшем недружелюбном отечестве, и песню, транслировавшуюся по "Голосу Израиля: "О, Шарм-а-Шейх, мы снова вернулись к тебе".
Теперь же остаются считанные месяцы до того, как начнут эти земли отдавать Египту.
Заезжаем в Ди-Захав, место стоянки колен Израиля, ведомых Моисеем. Полно купающихся, палаток, автомашин, детишек, взъерошенных финиковых пальм. Среди рычащих автомашин – первобытный рев тоскующего по дальним странствиям верблюда, покрытого домотканым цветным ковром. Мальчик бедуин катает на нем детишек, а то и взрослых за плату. Верблюд печальным взглядом смотрит вдаль, словно еще видит пыль за уходящим в тысячелетия караваном собратьев, вместе с седоками, ношей и погонщиками, погружающимися вглубь легенды, которая стелется скудным путем в лучезарно ослепительную за горами землю Обетованную. А его бросили на растерзание времени, оставили здесь, и вот до чего докатился.
Купаемся.
Ныряем к неглубоким коралловым рифам: задерживаем дыхание, как задерживают его перед чудом.
Весь Синай это – чудо.
В неверном свете солнца, клонящегося к закату, за странниками тянутся их узкие удлиняющиеся тени, встают угловатые пики гор, лунный пейзаж.
Миражи Синая – с ними труднее расстаться, чем с реальностью. Они вечны, как самый корень человеческой души, жаждущей свободы и приобщения к небу.