Ягодные места

Евтушенко Евгений Александрович

— Я не специалист по датской поэзии.

— Какой это — датской? — удивленно переспросила хорошенькая Алла, редактор стенгазеты, дочь заместителя директора ресторана «Восточный».

— Датская поэзия — это стихи к датам, — насмешливо пояснил Кривцов.

Однажды Кривцов подошел к Сереже и, как всегда резковато, сказал ему:

— Слушай, Лачугин, у тебя, говорят, хорошая библиотека. Можно взглянуть? Обещаю без экспроприации…

В квартире Лачугиных Кривцов сначала растерялся перед царством книг, как когда-то рабфаковец в парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком. Но только на мгновение. Кривцов полез наверх по старенькой лесенке профессора Загорянского, уверенно выхватывая книги и жадно перелистывая их.

— Полные комплекты

«Весов» и «Аполлона» — это редкость. Я, конечно, знал, что такие журналы были, но в руках еще не держал. «Юность», «Новый мир» — это я выписываю, но, к сожалению, подписки на прошлое не существует. Ого, «Камень» Мандельштама, и далее с автографом. Это кому?

— Это моему деду.

— А я за однотомником Мандельштама всю ночь простоял в Лавке писателей, и не досталось. Все-таки я его добыл на Невском за полсотни у спекулянтов.

— Откуда ты взял такие деньги, Кривцов? — поразился Сережа.

— А я у мебельного магазина подработал — стулья, столы и шкафы таскал с одним парнем на пару. Тахта одна попала зверски тяжелая. Внизу живота потом неделю болело. Но Мандельштам у меня зато теперь есть.

— А тебе его стихи нравятся?

— В чем-то он меня разочаровал. Не мой поэт. Но писал сильно. Знать надо все, чтобы не повторять.

— А кого ты из современных поэтов любишь, Кривцов?

— Пушкина.

— Нет, ты меня не понял, я про современных спрашиваю.

— А он и есть самый современный.

— Нет, я про современных, в смысле — живых.

— А он и есть самый живой.

— А Вознесенский?

— Здорово пишет. Я так не умею. Но и не хочу так. У него женщину в машине бьют, а он красивые образы накручивает: «И бились ноги в потолок, как белые прожектора». Если при тебе бьют женщину, надо дать подлецу в морду, а не ногами любоваться.

— А Евтушенко?

— Это тоже уже пройденный этап. Смотри-ка, у тебя все первые издания Гумилева. Я его не читал — его ведь не переиздают. Ух ты, здорово:

В оный день, когда над миром новымБог свое лицо склонил, тогдаСолнце останавливали словом,Словом разрушали города.

Чем-то с Маяковским перекликается:

Я знаю силу слов, я знаю слов набат…

Там особенно крепко в конце: «И подползают поезда лизать поэзии мозолистые руки…» Какое «з» — прямо как металл звенит! А дальше у Гумилева хуже. Красивовато слишком. Впрочем, у Блока тоже много плохих стихов. «Так вонзай же, мой ангел вчерашний, в сердце острый французский каблук» — это же обыкновенная пошлятина. «Скифы» — вообще не русские стихи. Мы не скифы и не азиаты, а что-то другое. Зато «Вольные мысли», «Возмездие», «Двенадцать» — это да! А вот у Ахматовой плохих стихов совсем нет. Но Цветаева мне все равно нравится больше. У нее все вибрирует, как в башне высоковольтного напряжения. Ее однотомник мне на три дня дали, я три ночи не спал, на машинке перепечатывал. Отец мне машинку купил на заводскую премию. «Может, из тебя чего получится», — сказал.

— А из тебя получится? — спросил Сережа осторожно.

— Не знаю, — вдруг смертельно побледнел Кривцов. — Мне уже много лет — целых шестнадцать.

Потом, задохнувшись, сдавленно пробормотал:

— Хочешь, я тебе свои стихи прочту? Только ты никому не говори.

— Ладно, не скажу, — пообещал Сережа.

Кривцов слез с лестницы, встал к окну спиной, так, чтобы свет не падал на лицо, и с вызовом заявил:

— Только я тебя предупреждаю: мои стихи еще очень плохие и не свободны от влияний. Но я буду писать лучше. Наше поколение должно сказать свое слово.

И он стал читать совсем вдруг изменившимся, постальневшим голосом, ожесточенно рубя воздух рукой в такт:

Под мокрыми

мостами Ленинграда,где фонари дрожат на холоду,течет опять Нева ленивовато,как некогда в шестнадцатом году.Но памятью, как порохом, пропитани так похож на склад пороховойсемнадцатого года автор — Питерс наполненной гудками головой.Когда идет по улице рабочий,а под ногами хрупает ледок,то в памяти семнадцатый рокочет,как спрятанный за пазуху гудок.И штыковой холодный просверк глазавдруг из-под кепки вырвется на миг,и снова возникает чувство класса,который сам не знает, как велик.Среди всех анекдотов, и подпитий,и сытости, что всасывает нас,я верую в твое гуденье, Питер,я верую в тебя, рабочий класс.И прохожу я мимо пьяных финнови мимо чьей-то сытости, покане встану, из карманов молча вынувдва памятью набрякших кулака.Костров далеких пламя не погасло.Мне Смольный только окнами блеснет:и вдруг красногвардейская повязкана рукаве кроваво прорастет…

Кривцов замер. Руки его чуть дрожали. Глаза, прошедшие сквозь Сережу и куда-то за пределы комнаты, медленно возвращались. Вернулся и прежний мальчишеский голос:

— Ну как, Лачугин? Можешь не отвечать, я все знаю сам. Я прочту тебе другое. Называется несколько иронически: «Семейный лубок». Но свою семью я люблю, Лачугин, запомни это.

Мой отец который годходит утром на завод.В своем самом лучшем галстуке,в самом лучшем пиджаке,он висит себе на гвоздике,на Почетной на доске.Много лет и много зимходит мама в магазин.Но для маминой усталостии для маминой тоскинет еще на свете жалостии Почетной нет доски.

— Господи, как складно-то, — всплеснула руками, оказывается, слушавшая стихи тетя Кланя. — Сперва ты меня, старуху, напужал малость, а вот это хорошо. И про маму вспомнил, понял, что устает она, бедная…

— Она не бедная, — передернулся Кривцов. — Она никогда ни на что не жалуется… Слушай, Лачугин, ты можешь мне давать некоторые книги на время? Я их для себя перепечатывать буду. Ты не бойся, я книг не заматываю. Я книги больше, чем людей, уважаю. Хотя некоторые книги я презираю так же, как подонков.

Тетя Кланя пригласила мальчиков обедать. Кривцов отнекивался, но все-таки сел.

— Икру не буду, — сказал он отрывисто. — Не хочу привыкать. А вот картошку — с удовольствием.

Уходя с книжкой Гумилева, бережно обернутой им в «Ленинградскую правду», он оглянулся и сказал не то чтобы с насмешливым осуждением, но с какой-то на всякий случай предупреждающей интонацией:

— А богато ты живешь, Лачугин!

Потом Сережа побывал у Кривцовых — жили они вчетвером в подвальной комнате коммунальной квартиры.