Якоб решает любить
Шрифт:
— Она же уморит его, — прошептал Непер.
— Если в мальчика вселился злой дух, то теперь он его оставит, — сказала Рамина.
Но на этом она не успокоилась. Из третьего узелка она достала еще каких-то трав, разложила их посреди комнаты и тоже подожгла. Попросив у матери веник, Рамина подмела всю комнату до последнего уголка, пока все кашляли и терли глаза. «Выметаю из этого дома злобу. Выметаю прочь зависть и жадность. Выметаю духа, что мучает Якоба». Затем она смела весь сор на газету и сожгла его во дворе. Пожалуй, излишне говорить, что я выздоровел. Но это было давным-давно.
Однажды
— Кто тронет, будет иметь дело со мной. Понятно?
— Так точно, господин учитель, — ответили мы.
— Вы пока еще юнгфольк, «юное племя», но самое лучшее у вас впереди.
Он замолчал, и, поскольку мы знали, что теперь надо спросить, кто-то задал этот неизменный вопрос:
— Господин учитель, а когда вы в первый раз увидели немецких солдат?
— Это было в тридцать пятом, я боксировал в Берлине. Несколько эсэсовцев сидели в первом ряду. Знаете, что написано на бляхах ремней СС?
Хоть мы уже и знали, все равно ответили «нет».
— «Моя честь — верность», — написано на них. Запомните. А на бляхах вермахта: «С нами Бог». — Кирш закашлялся, широко распахнул окно и вдохнул глубоко и шумно. — Если бы не астма, я наверняка уже был бы в Польше. Или стал бы известным боксером. У меня для этого были все задатки. Я шел к чемпионству в своей весовой категории. А вместо этого оказался здесь и должен учить грамоте кучку деревенских болванов.
Учитель снова стал задыхаться и поспешил к окну. Он провел по носу пальцем, словно чтобы убедиться, что орган, так мучающий его и препятствующий его счастью, все еще на месте.
— А что лучшее у нас впереди, господин учитель? — спросил другой мальчик.
Кирш не торопился с ответом. Закрыл окно, подошел к занавеске, разделявшей класс, и отодвинул ее. Преподавательница, учившая Катицу и еще нескольких детей на румынском, замолкла. У них на стене вместо фюрера висел король Румынии.
— Когда все станет немецким, вот такого больше не будет. Хочешь знать, что лучшее? Что через несколько лет вы тоже наденете форму и пойдете воевать за наше дело. Может быть, уже не на этой войне, а на другой. Какая-нибудь война всегда найдется, в них недостатка не бывает.
Вечером отец возился в гостиной над приемником марки «самоделкин». Припаивая провода, он напевал себе под нос:
Дамы любят тебя, бель ами! Очень любят тебя, бель ами! Приятен, хоть не Аполлон, Галантен, хоть и не умен, Ты, конечно, не герой, Просто нравишься любой. И в объятиях твоих Она пьянеет от любви…— Должны же на что-то сгодиться два года в электротехническом училище, — говорил он, когда мать
Он подозвал меня к себе, закурил самокрутку, откинулся на спинку стула и приобнял меня.
— Когда у нас наконец появится собственный приемник, нам больше не придется слушать у попа военные передачи из Белграда. Наше радио будет получше его «Блаупункта». Как думаешь, что мы тогда будем слушать? — спросил он.
— Не знаю. Может, Америку?
Он рассмеялся и подмигнул мне.
— Ну конечно, Америку. Но только в хорошую погоду. А теперь поставь-ка одну из маминых пластинок, и послушаем американскую музыку прямо сейчас.
Граммофон стоял в углу на столике, а пластинки мать хранила в шкафу. Каждый раз, вынимая и ставя пластинку, она задумчиво смотрела на те дорожки, что оставались скрытыми от нас.
Мать отперла шкаф и разрешила мне выбрать пластинку. Отец подошел к ней сзади и схватил за бедра. Он крайне редко делал что-то подобное, и мы с матерью испугались. В конце концов он облапил ее, а она без особой надежды пыталась освободиться. Ей не оставалось ничего иного, кроме как подчиниться ему, и некоторое время они кружили по комнате, пластинку все время заедало, и мне приходилось поправлять иголку.
Отец хохотал, на нем были только штаны и сапоги, он немного оброс жирком, но все еще оставался видным мужчиной. Когда он кружил мать, подол ее юбки вихрем вздымался вверх.
— В Америке вы тоже так танцевали? — спросил отец. — Расскажите же нам, наконец, чем вы там занимались. С этим мистером Маккейном.
— Только если вы расскажете нам, кто вы такой на самом деле, — парировала мать.
Она попыталась вырваться, упершись в него руками, но его хватка стала лишь крепче. Вдруг он отпустил ее, так что она чуть не потеряла равновесие.
— Мистеру Маккейну тоже приходилось вам выкать?
Она протянула руки ко мне, приглашая на танец, но вскоре отец снова схватил ее. Их танец превратился в молчаливую борьбу. Песню давно заедало на одном месте, а я не знал, что же делать.
Я видел, как мать, тяжело дыша, пытается вырваться, а его руки держат ее, словно клещи. Несколько раз я хотел убежать, но все-таки, желая помочь матери, приблизился к ним на несколько шагов и крикнул: «Я хочу спросить!»
Прошло какое-то время, прежде чем отец услышал меня, отпустил мать и повернулся ко мне: «Я слушаю». Я не успел придумать вопрос, поэтому стоял, переминаясь с ноги на ногу, и размышлял, как лучше поступить — сразу пуститься наутек или признаться, что я потревожил его без причины. И вдруг мне в голову пришла спасительная мысль.
— Я хотел спросить, что значит «наше дело»? О нем учитель все время говорит.
Отец подтянул штаны, взгляд его потемнел.
— А что еще он говорит? — спросил он, подходя ближе.
— Что скоро все станет немецким, а мы все наденем одинаковую форму. И тогда мы все пойдем на войну.
Он был уже на расстоянии вытянутой руки, и мне становилось все тревожнее.
— А ты хочешь стать солдатом?
— Не только я, в моем классе все хотят.
Удар застал меня врасплох, я упал на пол. Он снял один сапог и сунул его мне в лицо.