Яков-лжец
Шрифт:
— Я не могу на него посмотреть?
— Ни в коем случае! — говорит Яков решительным тоном. — Вообще-то и слушать таким маленьким нельзя, это строго запрещается. Но я сделаю для тебя исключение. Договорились?
Что ей остается, на нее нажимают, и приходится подчиниться. Слушать все-таки больше, чем ничего, хотя она так хотела на него посмотреть. Кроме того, она могла бы — мы увидим, что могла бы.
— И что же будет играть твое радио?
— Этого я заранее не знаю. Надо сначала включить.
Приготовления окончены, больше уже нельзя сделать для обеспечения собственной безопасности. Яков поднимается, подходит к перегородке, останавливается и еще раз бросает взгляд на Лину — взгляд, который должен приковать ее к железной кровати, — потом окончательно исчезает.
Глаза
— Это уже было радио?
— Нет, еще нет. Подожди минуточку.
Нужно найти что-нибудь, на что сесть, это представление с радио может затянуться, если Яков как следует разойдется. Он переворачивает ведро и устраивается поудобнее. Только теперь он спохватился, какую же программу предлагает слушателям радио? Лина еще раньше справлялась, самое время ответить. Ему бы заранее этим заняться, много чего надо было бы, например, немного подготовиться, а так придется радио играть наобум. Пусть оно передает музыку, пусть говорит, Яков вспоминает, что его отец когда-то, целую вечность назад, умел изображать голосом целый духовой оркестр, с тубами, трубами, тромбонами и здоровенными литаврами, можно было лопнуть со смеху, после ужина, если день прошел без особых неприятностей, а иногда Якову удавалось это даже еще получше, чем отцу. Но удастся ли ему с первого раза такой оркестр, отец долго над ним трудился; Лина тихо ждет в своем зимнем платьице, а Яков уже весь в поту, хотя представление еще и не началось.
— Включаю, — говорит Яков, что будет, то будет, надо начинать.
Он щелкнул пальцем по ведру, так включают радио, потом воздух наполнился шипением и свистом. Надо бы дать время приемнику разогреться, но на это наплевать, это тонкости для знатоков, у Якова радио сразу набирает нужную температуру, долго крутить ручку, чтобы поймать подходящую станцию, он тоже не стал. Диктор с высоким голосом, первое, что попалось под руку. «Добрый вечер, дамы и господа, далекие и близкие слушатели, передаем беседу с английским министром сэром Уинстоном Черчиллем». Ведущий передает микрофон радиожурналисту, человек с голосом в среднем регистре начинает: «Добрый вечер, господин Уинстон».
Затем раздается голос самого сэра Уинстона, бас с сильным иностранным акцентом: «Всем добрый вечер».
Журналист: «От всего сердца приветствую вас в нашей студии. Разрешите задать вам первый вопрос: может быть, вы скажее нашим слушателям, какова, с ваше точки зрения, ситуация на сегодняшний день?»
Сэр Уинстон: «Ответить на этот вопрос нетрудно. Я твердо убежден, что эта заваруха скоро кончится, самое большее, через пару недель».
Журналист: «Разрешите спросить, откуда у вас такая приятная уверенность?»
Сэр Уинстон (в некотором затруднении): «Видите ли, на всех фронтах наши войска хорошо продвигаются вперед. Похоже на то, что немцам долго не продержаться».
Журналист: «Замечательно. А как обстоят дела в районе Безаники?»
Небольшая заминка, непредвиденная помеха, пот катится с Якова градом, воздух в подвале сырой, а может быть, что-то попало ему в нос, журналист, диктор и сэр Уинстон все попеременно чихают.
Журналист (он первый справился с неловкостью): «Будьте здоровы, господин министр!»
Сэр Уинстон (высморкавшись): «Спасибо. Но вернемся к вашему вопросу. В районе Безаники у немцев положение особенно плохое. Русские бьют их вовсю, Безаника давно в их руках. Как раз вчера они выиграли крупный бой на реке Рудне, если вы знаете, где она находится».
Журналист: «Да, я знаю, где эта река».
Сэр Уинстон: «Тогда вы знаете, где сегодня проходит фронт. Наверняка теперь осталось недолго».
Журналист (радостно): «Наши слушатели останутся очень довольны, если они, конечно, не немцы. Сэр Уинстон, большое вам спасибо за интересную беседу».
Сэр Уинстон: «Не стоит благодарности».
Диктор (после короткой паузы): «Это была, уважаемые дамы и господа, объявленная в нашей программе беседа с английским министром сэром Уинстоном Черчиллем. До свидания».
Щелчок по ведру, так выключают радио, Яков вытирает пот со лба. Не очень содержательное интервью
Яков появляется из-за перегородки, оказывается, не только в районе Безаники положение блестящее, здесь в подвале дела обстоят еще лучше: Лина наконец собственными ушами слышала радио, которое детям слушать строго запрещается, и в восторге. Все могло оказаться гораздо хуже, говорить чужим голосом, да еще за трех, занятие для Якова совершенно новое, Лина могла ледяным тоном потребовать, чтобы ее больше не дурачили и чтобы Яков наконец включил настоящее радио. От одной этой мысли его едва не хватил удар, но ничего подобного даже в помине нет, все в наилучшем порядке, он это сразу видит.
— Тебе понравилось?
— Да.
Оба довольны, Яков стоит перед ней и собирается завести разговор о том, что время уходить, послушали, получили удовольствие, а сейчас пора в постель, но Лина говорит:
— Но ведь это не конец?!
— Как не конец?
— Мне хочется еще немножко послушать!
— Нет, нет, на сегодня достаточно, — говорит он, но это так, пустые слова, небольшая перепалка, уже поздно, Лина хочет слушать еще, может быть, в другой раз, ну хоть что-нибудь, ей все мало, пусть только еще раз включит радио, она на все согласна. Яков опять чихает, в этот вечер у всего света насморк, он подносит к лицу носовой платок и следит за ее взглядом, не замечает ни тени подозрения, это решает дело.
— Что же ты хочешь послушать?
И вот Яков сидит на ведре, в полной тишине, и ему уже хочется, да, хочется показать, на что он способен, он весь напрягся, как артист перед выходом на сцену, — а ну-ка, блеснем своим искусством. По части духового оркестра — он не выходит у него из головы, хотя оркестр молчал добрых сорок лет, инструменты в пыли и заржавели, но Яков рискнет, сегодня он вообще действует решительно.
Вначале был щелчок, потом шипение и свист, во второй раз это получается уже лучше, а потом стремительно начинается музыка, литавры и тарелки в первом такте, им вторит одинокий тромбон, которому нужно приспособиться, издать несколько звуков, прежде чем он находит верный тон. Мелодия неопределенная, Яков говорит, чистая импровизация, перемежающаяся различными популярными темами без всякой закономерности, одно можно утверждать с определенностью — это марш. Робко вступают ударные — ноги отбивают такт, поддержанные пальцами, отстукивающими ритм по ведру, а губы — весь остальной оркестр. Потому что одна-единственная литавра — она ведь еще не делает музыки, она одна — не духовой оркестр, ее должна сменить труба, а ту в свою очередь свистящий звук кларнета и время от времени ради разнообразия низкий звук тубы, исторгнутый откуда-то из самой глубины горла. Как рассказывает Яков, он разошелся вовсю, единственное правило — он помнит только одно правило, которое тогда строго соблюдал отец, — а именно, не увлекаться гласными, по возможности совсем избегать их. Потому что инструменты высказываются только в среднем регистре, солидными голосами, иначе говоря, только звуками, которые можно изобразить согласными, они отдаленно на них похожи. Значит, никаких там тра-ра-ра и ля-ля-ля, требуется вызвать к жизни звуки, не обозначенные ни в одной азбуке, подвал сотрясается от сочетаний, которые уха человеческого никогда не касались. Можно было бы подумать, чересчур много стараний для такого ребенка, как Лина, она удовольствуется не столь отточенным исполнением, но вспомните, здесь играет роль и артистическое самолюбие, это экзамен, который Яков сдает добровольно, настоящее искусство не подчиняется стеснительным ограничениям. И вот уже тональность соблюдается без затруднений, труба и литавры перехватывают друг у друга тему, перекидываются фразами и приводят ее почти всегда к счастливому концу. Кларнет поневоле отходит все больше на задний план, у него слишком ненатуральный высокий тон, зато все чаще слышно тубу, она отваживается время от времени сыграть соло, вариации в нижнем регистре, когда же не хватает дыхания, она прячется за двумя-тремя тактами на ведре.