Яков Пасынков

Тургенев Иван Сергеевич

– Кто такой Иван Ефремыч?

– Городской врач.

– Не послать ли в губернский город - как вы думаете? Там наверное есть хорошие доктора.

– Что ж? можно.

– А кто там лучшим врачом почитается?

– Лучшим? Был там Кольрабус доктор... только его чуть ли не перевели куда-то. Впрочем, признаться, оно и не нужно посылать-то.

– Почему же?

– Вашему приятелю и губернский доктор не поможет.

– Разве он так плох?

– Да таки, наткнулся.

– Чем же он,

собственно, болен?

– Рану получил... Легкие, значит, пострадали... ну, тут еще простудился, сделался жар... ну, и прочее. А запасной экономии нет: без запасной экономии, вы сами знаете, человеку невозможно.

Мы оба помолчали.

– Разве гомеопатией попробовать...-проговорил толстяк, искоса взглянув на меня.

– Как гомеопатией? Ведь вы аллопат?

– Так что ж, что аллопат? Вы думаете, что я гомеопатию не знаю? Не хуже другого. Здесь у нас аптекарь гомеопатией лечит, а он и ученой степени никакой не имеет.

"Ну,-подумал я,-плохо дело!.."

– Нет, господин доктор,- промолвил я,-- вы уж лучше лечите по вашей обыкновенной методе.

– Как угодно-с.

Толстяк встал и вздохнул.

– Вы идете к нему?
– спросил я.

– Да, надо посмотреть.

И он вышел.

Я не пошел за ним: видеть его у постели моего бедного больного друга было свыше сил моих. Я кликнул своего человека и приказал ему тотчас же ехать в губернский город, спросить там лучшего врача и привезть его непременно. Что-то застучало в коридоре; я быстро отворил дверь.

Доктор уже выходил от Пасынкова.

– Ну что?- спросил я его шепотом.

– Ничего, микстуру прописал.

– Я, господин доктор, решился послать в губернский город. Не сомневаюсь в вашем искусстве, но вы знаете сами: ум хорошо, а два лучше.

– Ну что ж, это похвально!
– возразил толстяк и начал спускаться по лестнице. Я ему, видимо, надоедал. Я вошел к Пасынкову.

– Видел ты здешнего эскулапа?
– спросил он меня.

– Видел,- отвечал я.

– Мне что нравится в нем,- заговорил Пасынков,- это его удивительное спокойствие. Доктору следует быть флегматиком, не правда ли? Это очень ободрительно для больного.

Я, разумеется, не стал разуверять его.

К вечеру Пасынкову, против ожидания моего, сделалось легче. Он попросил Елисея поставить самовар, объявил мне, что будет угощать меня чаем и сам выпьет чашечку, и заметно повеселел. Я, однако, все-таки старался не давать ему разговаривать и, видя, что он никак не хочет угомониться, спросил его, не желает ли он, чтоб я ему прочел что-нибудь?

– Как у Винтеркеллера - помнишь?
– ответил он,- изволь, с удовольствием. Что ж мы будем читать? Посмотри-ка, там у меня на окне книги...

Я подошел к окну и взял первую книгу, попавшуюся мне под руку...

– Что это?
–

спросил он.

– Лермонтов.

– А! Лермонтов! Прекрасно! Пушкин выше, конечно... Помнишь: "Снова тучи надо мною собралися в тишине..." или "В последний раз твой образ милый дерзаю мысленно ласкать". Ах, чудо! чудо! Но и Лермонтов хорош. Ну, знаешь что, брат, возьми, раскрой наудачу и читай!

Я раскрыл книгу и смутился: мне попалось "Завещание". Я хотел было перевернуть страницу, но Пасынков заметил мое движение и торопливо проговорил: "Нет, нет, нет, читай то, что вскрылось".

Делать было нечего: я прочел "Завещание".

– Славная вещь!- проговорил Пасынков, как только я произнес последний стих.- Славная вещь! А странно, - прибавил он, помолчав немного,- странно, что тебе именно "Завещание" попалось... Странно!

Я начал читать другое стихотворение, но Пасынков не слушал меня, глядел куда-то в сторону и раза два еще повторил: "Странно!"

Я опустил книгу на колени.

– "Соседка есть у них одна",- прошептал он и вдруг, обратившись ко мне, спросил: - А что, помнишь ты Софью Злотниц-кую?

Я покраснел.

– Как не помнить!

– Ведь она замуж вышла?..

– За Асанова, давным-давно. Я тебе писал об этом.

– Точно, точно, писал. Отец ее простил наконец?

– Простил, но Асанова не принял.

– Упрямый старик! Ну, а как слышно, счастливо они живут?

– Не знаю, право... кажется, счастливо. Они в деревне живут, в ***ой губернии; я их не видал, но проезжал мимо.

– И дети есть у них?

– Кажется, есть... Кстати, Пасынков?
– спросил я. Он взглянул на меня. .

– Признайся, ты, помнится, тогда не хотел отвечать на мой вопрос: ведь ты сказал ей, что я ее любил?

– Я все ей сказал, всю правду... Я ей всегда правду говорил. Скрытничать перед ней - это был бы грех! Пасынков помолчал.

– Ну, а скажи мне,- начал он опять,- скоро ты разлюбил ее или нет?

– Не скоро, но разлюбил. Что пользы вздыхать понапрасну? Пасынков перевернулся ко мне лицом.

– А я, брат,- начал он, и губы его задрожали,- не тебе чета: я до сих пор не разлюбил ее.

– Как!
– воскликнул я с невыразимым изумлением,- разве ты любил ее?

– Любил,- медленно проговорил Пасынков и занес обе руки за голову.- Как я ее любил, это известно одному богу. Никому я не говор ил об этом, никому в мире, и не хотел никому говорить... да уж так! На свете мало, говорят, мне остается жить... Куда ни шло!

Неожиданное признание Пасынкова до того меня удивило, что я решительно не мог ничего сказать и только дум ал: "Возможно ли? как же я этого не подозревал?"