Яковлев А. Сумерки

Неизвестно

...Вы считаете злом то, что я считаю для России благом. Мне кажется, что отсутствие «собственности» на землю у крестьян создает все наше неустройство.

Природа вложила в человека некоторые врожденные инс­тинкты, как-то: чувство голода, половое чувство и т. п. и одно из самых сильных чувств этого порядка — чувство соб­ственности. Нельзя любить чужое наравне со своим и нельзя обхаживать, улучшать землю, находящуюся во временном пользовании, наравне со своею землею.

Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянина, уничтожение в нем

врожденного чувства собственности, ведет ко многому дурному и, главное, к бедности.

А бедность, по мне, худшее из рабств. И теперь то же крепостное право, — за деньги Вы можете так же давить людей, как и до освобождения крестьян.

Смешно говорить этим людям о свободе, или о свободах. Сначала доведите уровень их благосостояния до той, по крайней мере, наименьшей грани, где минимальное довольст­во делает человека свободным.

А это достижимо только при свободном приложении тру­да к земле, т. е. при наличии права собственности на землю.

...Вы мне всегда казались великим человеком, я про себя скромного мнения. Меня вынесла наверх волна событий — вероятно на один миг! Я хочу все же этот миг использовать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили ее в старину. Как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром? А Вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и глав­ное греха. Поверьте, что, ощущая часто возможность близ­кой смерти, нельзя не задумываться над этими вопросами, и путь мой мне кажется прямым путем. (Л.Н. Толстой: Юби­лейный сборник. М.; Л., 1928. С. 91—92)

Я вспоминаю один давний эпизод из моей жизни. В 1954 го­ду пришлось мне побывать на Дальнем Востоке в поселке Славянка Хасанского района. Здесь три границы: советская, китайская и северокорейская.

Начался сезон срезки оленьих рогов. Бедную скотину запи­хивали в специальное приспособление, где нельзя было ше­вельнуться, привязывали голову к деревяшке и пилили рога — под самый корень. На месте среза сочилась, а иногда чуть фонтанировала кровь. Ее собирали в баночку, затем выливали в спирт. Считалось, что это и есть «нечто», что делает мужика сексоогненным. Заканчивалось мероприятие как всегда: все надирались красным спиртом до радужного изумления, густо клубился мат, мужики не могли двинуться не то что к ка- кой-нибудь девахе, но и домой-то доползали с грехом пополам.

Здесь жили и столыпинские переселенцы. Один из них — древний старец — был удивительно откровенен, говорил, что думал, впрямь по Салтыкову-Щедрину: «обнаглел народиш­ко, говорит, что думает».

— Царь — умница, денег не жалел, чтобы русская речь звучала на этих берегах, а этот недоумок...

И дед сразу же устанавливал грешно-матерную связь со всеми нынешними дураками-начальниками. Я спросил:

— Ну, а что вы помните о столыпинской реформе?

— Что помню? Да то, что умнее царя и Столыпина никого не было. И добрее и щедрее. Жили мы на Украине, земли ма­ло, отец и решился на переселение. Приплыли сюда на паро­ходе из Одессы. Во Владивостоке встретил нас вице-губер- натор. Пашите, говорит, земли, сколько вспашете, скотины держите, сколько можете, леса рубите, сколько нужно. Нам, говорит, по сердцу богатый мужик. А власти гарантируют вам закупку хлеба, мяса, рыбы, пушнины в любых количествах. О сбыте не думайте, рядом — Китай, Корея. Купцы все про­дадут. Накормили Европу, накормим и китайцев. Богатейте, меньше

пьянствуйте, больше работайте, Богу молитесь!

Вот так, дорогие мои современники, встречали переселен­цев при Столыпине. Каждой семье переселенца бесплатно да­ли лошадь, корову, ружье, топоры, пилы и еще что-то. Нало­гов не брали, более того, несколько лет казна платила 10 руб­лей главе семьи, по 3 рубля — иждивенцам. А Россия — и при Горбачеве, и при Ельцине — все искала аграрную про­грамму. Вот она! Это и есть самая полновесная экономиче­ская программа для любого правительства. Осуществи ее — и Сибирь с Дальним Востоком запоют новые песни. И подни­мется Россия!

— Господи, — перекрестился дед. — Какое время было! На дворе четыре лошади, восемь коров, свиней штук два­дцать, кур, гусей, уток — не считано. А какой дом отмахали! А сколько рыбы пересолили, перекоптили! Какие магазины во Владивостоке были! Вспомнить — как во сне...

Как во сне. А дед говорил словно кнутом хлестал. Вот этот «сон» и не дает мне покоя. Обращаясь к событиям тех вре­мен, я хочу понять, почему Россия, да что там лукавить, и сам народ России не захотел вырваться из тисков общины, кото­рая веками держала крестьянина в неволе, формируя ущерб­ную психологию раба при господине.

Я не собираюсь писать подробную историю столыпин­ских лет. Хочу лишь напомнить о тех проблемах, которые и сейчас во весь рост стоят перед страной, на переломе столе­тий. Особенно и, прежде всего, об аграрной проблеме.

Что же, собственно, хотел переделать Столыпин? Что же видел такое, что обрекало Россию на отсталость и гибелью грозило, о чем он, будучи великим прозорливцем, предуп­реждал и предостерегал народы Российской империи? И по­чему, наконец, идея свободного хозяина так и не привилась на российской земле?

Начать с того, что Россию всегда тянуло к Западу. Но, сколько ни старались, все понапрасну. Из нищеты так и не выбрались, работать так и не научились, за что и платим до сих пор непомерными страданиями народа. «Европеизация» всегда получалась какая-то безногая, молью траченная, «пат­риотами» заплеванная да ворьем нашпигованная. Россия, в основном, эпигонствовала, но в то же время многое переде­лывала на свой лад и, надо сказать, добивалась своего: кое- что проходило удачно, хотя и супротив здравого смысла, но зато по-русски — за счет деспотических, произвольных дей­ствий. А нищету, лень и разгильдяйство мы любили и любим объяснять «таинственными», до сих пор «неразгаданными» особенностями русского характера, присущими исключи­тельно «возвышенной русской душе».

Возник даже особый вид политического куража: лень и пьянь да еще бессмысленная удаль — это, мол, и есть то са­мое, что создает истинную Россию, ее особую стать, ее оча­рование, ее поэтическую ширь. А что касается нищеты и бесправия, так без этих мытарств и не было бы вроде истин­но русского человека. Он ведь любит страдать и плакать о своей горькой судьбе, причем не между делом и не только после бутылки самогона, а в качестве основного и, надо ска­зать, волнующего занятия.

Наши классики любили свой народ, но «странною лю­бовью». У Пушкина народ безмолвствует. У Достоевского — богохульничает и шизеет, у Толстого зверствует на войне и лжет в миру, у Чехова — валяется в грязи и хнычет, у Есени­на — тоскует, у Горького — перековывается в революцион­ной борьбе, затем в ГУЛАГе, у Булгакова — «шариковст- вует», пытаясь вылюдиться, у Шолохова — самоедствует и бандитствует, у Солженицына — рабствует, у Венедикта Еро­феева — алкашничает, пьет денатуратный коктейль под названием «слеза комсомолки», зато закусывает «трансцен­дентально». Раньше всех об этом сказал Пушкин: «На всех стихиях человек // Тиран, предатель или узник».