Ямщина
Шрифт:
Но долго им полюбоваться друг на дружку не дали. Застучали ворота, визгнул под полозьями саней промерзлый снег, и прорезался заполошный, визгливый голос. Кричал Вахрамеев, кричал так, словно его резали. Тихон Трофимович сунул ноги в пимы, в одном исподнем выскочил на крыльцо.
Батюшки-светы! Вот картина!
Заиндевелый Игренька, запряженный в плетеную кошевку, переступал с ноги на ногу и все воротил голову назад, круто загибая шею, словно хотел разглядеть и понять – да кого же он доставил на хозяйский двор, какое такое чудо-юдо? Но даже если Игреньке удалось бы развернуться и разглядеть, то и в этом разе он бы спервоначалу не понял –
Ноги у Васьки были вытянуты вдоль кошевки и связаны, на ногах у него ерзал Вахрамеев и орал во всю глотку. Да и как тут не заорешь, если вахрамеевские ноги, изогнутые калачиком, были заведены за Васькину задницу и тоже связаны. И выше оба седока были накрепко прикручены друг к дружке, а руки у каждого, заведенные за чужую спину, тоже были захлестнуты на крепкие узлы. Не пожалели веревки, накрепко присобачивая Ваську к Вахрамееву, а Вахрамеева – к Ваське. Только и оставались свободными, несвязанными, головы, вот головой и бодался Вахрамеев, пытаясь достать до Васькиной рожи, разбитой в кровь. Но удавалось ему это худо, потому как Васька в ответ тоже бодался, и тогда Вахрамеев, злой от невозможности уязвить ненавистного напарника, голосил еще громче:
– Варнак! Шарамыжник! Змей подколодный! Блядун поганый! Убить мало! Гнать в три шеи!
Расхлестанные губы плохо слушались, и Вахрамеев широко разевал рот для просторного крика: казалось издали, что он не ругается, а поет.
– Хватит базлать! – осадил Тихон Трофимович, – прихлопнись, а то нутро застудишь. Степановна, нож тащи!
Толстенные промерзлые веревки резались с большой натугой, нож несколько раз сорвался, и Вахрамеев, испуганно дергаясь головой в сторону от блестящего лезвия, наконец-то удачно двинул Ваську по носу, чего ему никак раньше не удавалось сделать. Васька промолчал, только хлюпнул, подтягивая красные сопли.
Вызволив седоков из веревок, Тихон Трофимович бросил нож и грозно рыкнул:
– Ну?
Не дождавшись ответа, окинул презрительным взглядом изрядно ощипанных орлов и уже другим, ласково-вкрадчивым голосом попросил:
– Докладайте, любезные. Где были, чего видали, кто вам рожи намял? Уж явите такую милость, поведайте нам… – и снова рыкнул: – Где таскались, сукины дети?!
– Он! Он, варначина проклятый, виноват! – опять заголосил Вахрамеев, показывая на Ваську пальцем. – Я все скажу! Я утаивать не буду! Я только щас, я щас…
И боком, боком, по-петушиному прискакивая на затекших ногах, устремился к тесовой стайке, за которой стоял нужник. Тихон Трофимович аж сплюнул с досады, глядя ему в спину, и крякнул:
– У нас завсегда так – не золотуха, так дристуха! Ладно, ступайте все в дом, там говорить станем.
Через недолгое время, слегка обыгавшись в тепле, обтерев побитые лица мокрыми полотенцами, Вахрамеев с Васькой предстали перед хозяином и поведали, почему у них столь печальный вид. Правда, рассказывал Вахрамеев, а Васька больше помалкивал, потому как был кругом виноватый. Ему только и оставалось, что покаянно кивать головой и время от времени бормотать:
– Не хотел я так, оно само получилось…
И то верно – само собой получилось, Васька и подумать не мог, что на его долю такие страсти-мордасти выпадут. У него в задумках совсем другое было – прокатиться до Шадры, повеселиться всласть на тамошней вечерке, а раненько утром подкатить к дому вахрамеевской
Поначалу так все и происходило, по задуманному.
Налегке Васька скоренько домчал до Шадры, подгадал по времени и явился в самый разгар вечерки. Шубу-барнаулку скинул, чтобы красная рубаха с наборным пояском во всей красе явилась, и сразу же взялся одаривать девок пряниками, заранее украденными из лавки. Сыпал щедрой рукой направо-налево, подмигивал шальным голубым глазом и без умолку балаболил. Девкам такой подход глянулся, и внимание они Ваське оказывали неподдельное. А вот парням шадринским – как раз наоборот. И чем гуще Васька пускал пыль в глаза на вечерке, тем смурней становились лица парней. Может быть, шадринские и стерпели, если бы Васька на этом остановился – ну, покрасовался, снял пенку и будет, приличие иметь надо. Но дюжевского разбитного работника будто черти понесли по кочкам. Выглядел самую ловкую плясунью, Наталью Четверикову, перемигнул, перешепнулся, и они потихоньку утекли из избы, где шумела вечерка. Игренька здесь же, у избы, стоял наготове и нерасседланный. Наталья и пикнуть не успела, как оказалась в кошевке, а после – на сеновале.
Под утро, попрощавшись с ней и наобещав золотые горы, Васька чин-чинарем подкатил к дому вахрамеевской родственницы. Подождал, пока Вахрамеев соберется и усядется в кошевку, понужнул и поехал.
Но дальше околицы им уехать не дали.
Шадринские парни высыпали гурьбой из-за ветел, Игреньку – под уздцы, седоков из кошевки вытряхнули, покатали по дороге, насыпали горячих оплеух безразмерно, а после усадили друг против дружки обратно в кошевку и накрепко примотали. Ваське руки захлестнули в запястьях, в ладони вожжи вложили. Еще и похохатывали при этом:
– Вот теперь гарцуй!
– И милуйся сколько влезет, вон тебе какую рожу баску подсунули!
– Только бородавки ему с носа не откусывай!
Шлепнули Игреньку по крутому боку, засвистели, заулюлюкали, и долго еще вослед слышали Васька с Вахрамеевым обидные слова и злорадный хохот.
– А если бы Игренька понес да из кошевки нас вывалил?! Это как?! Это ж чистая погибель! Ни за что, ни про что я бы прямиком на тот свет отправился! – тут у Вахрамеева голос пресекся, и он от жалости к самому себе даже слезу пустил: – Тихон Трофимыч, гони его, гони, пока он до смертоубийства нас всех не довел!
Тихон Трофимович молча посидел в раздумчивости и шлепнул себя ладонями по коленям, озаренно вскрикнул:
– А я его женю! Как, говоришь, девку кличут? Наталья? Вот на ей и женим! Денег на свадьбу и на обзаведенье я вырешу. Завтра и сватать поедем. А теперь ступай и баню топи.
Васька ошарашенно вытаращил глаза и с грохотом бухнулся, опрокинув табуретку, на колени перед Дюжевым.
– Тихон Трофимыч, отец родной! – в отчаянии Васька даже по половицам ладонями зашлепал, – не губи! Я к семейной жизни никак не способный!
– Приноровишься. Кому сказал – ступай баню топить! Проваливай, чтоб я тебя не видел!
– Тихон Трофимыч, яви милость…
– Хватит по полу елозить. Ступай.
Васька поднялся, обреченно уронил голову, пошел к двери, но от порога, обернувшись, еще раз попытался разжалобить Дюжева:
– Тихон Трофимыч, в последний раз… я больше… да ни за что!
– Зарекалась свинья в грязь не лазить. Уйди с глаз, зараза! Скройся!
Вид у Васьки был настолько пришибленный, что даже Вахрамеев, подождав, когда закроется дверь, подал голос: