Ямская слобода
Шрифт:
До полночи бродил по двору Филат, следя за тишиной и порядком, но все давно замерло, только одна наседка квохтала на яйцах в сарае.
Что-то тревожило Филата и настораживало на бдительность, но из дома ничего не слышалось, – наверно, Настасья Семеновна уснула и восстанавливала свои силы, истекшие с родовыми кровями.
Утомившись, Филат постелил под дворовой сиренью свой старый пиджачок и склонился ко сну, но спал так чутко, что слышал над головой ход и дрожание ночи. Где-то на слободских пустырях неугомонно брехала собака, ей издалека и одиноко отвечала другая – и
Проснулся Филат на ранней крепкой заре – через сени было слышно, как в горнице судорожно плакал ребенок Настасьи Семеновны, в первый раз от рождения. Филат сейчас же поднялся на ноги и пошел по двору, прислушиваясь к странному, жалобному крику.
Скоро ребенок плакать перестал – Настасья Семеновна чем-то материнским ублаготворила его, – и наружу вышел Захар Васильевич с равнодушным, измученным лицом.
– Филат! – сказал он. – Ставь самовар – теплая вода нужна, а позже на базар сходишь и в аптеку!
Филат с особой цопкой ловкостью начал щеплять лучинки, радуясь своей полезной работе для Настасьи Семеновны и цветущему будущему дню.
Слободские жители тоже поднялись и бродили по дворам в поисках разных житейских вещей. Они еще зевали, чесали глаза и жмурились от настигавшего их расцветающего солнца. В этот ранний прозрачный час у каждого человека в груди томится восторг, но позже – часам к десяти – у радости вышибается дух домашним остервенением и злобой всяких забот. На третий день Захар Васильевич назначил крестины, но с полудня отказал Филату в работе, так как пришли две кумы, которые одни смогут управиться в хозяйстве.
Филат взял пиджак, подвязал веревочкой подошву к валенку и пошел на свалку к Свату. Настасья Семеновна сидела в горнице и тюлюлюкала своих двоешек, а около окон с улицы стояли озабоченные бабы и шептались о таком событии.
Для Свата и Филата зима бы прошла плохо, если бы они не были так дружны. А для слободы она тянулась долго и худо: война звала мужчин, а жены вдовели и тосковали. Но пропадало народу не так много: вблизи слободы уже лет десять строилась и чинилась какая-то железная дорога – и там укрывались люди от военной службы.
Захар Васильевич тоже поступил кровельщиком на железную дорогу и с утра уходил на работу, набирая в мешок харчей. Труд, видимо, томил его, и он жил с осунувшимся, оскорбленным лицом.
– Игнат Порфирыч, а почему вы не на войне? Вон малый у Гладких – такая худоба, и то забрали! – спросил однажды днем Филат у Свата.
– Э, куда ты вдарил, браток! – хитро засмеялся Сват. – Я человек на исходе: у меня контузия в голову – помаленьку с ума схожу!
Филат открыл рот и сказал:
– А-а! А с виду вы человек умный, Игнат Порфирыч!
– То-то я и шапки с тобой из ветошек
Филат опять открыл рот, но не сообразил, что дальше спросить.
Вечером, укладываясь спать, Сват сам сказал с попонки:
– Я, Филат, ушел с войны по своему желанию! Дюже там скорбно, и своя жизнь делается ни к чему. Только ты никому зря не сказывай!
– Да мне что, Игнат Порфирыч! – испуганно и поспешно ответил Филат. – Ай мне нужно? Только вы сами напрасно кому не скажите, что мне открылись! А то мне первому достанется!
– Что ж я, сам на себя буду, что ль, наговаривать, курья твоя башка? – зычно обиделся Сват и разжег потухшую цигарку.
И весь разговор забылся.
5
Рано смеркались серединные дни зимы, бесшумно и забыто лежал снег на равнине. Ямская слобода жила – не дышала, а Сват и Филат с прежней неукротимостью шили шапки, хотя чувствовали, что скоро шапкам конец и чем тогда заниматься – неизвестно.
– Пойдемте, Игнат Порфирыч, в ночные сторожа – в колотушечники! Милое дело – ночью караулить, а днем отдыхать! Только пока Прохор с Савелием не помрут, нас не возьмут – они давно живут в колотушечниках и их слободской староста любит!
– Нет, Филат! – заявил Сват. – Я в твои колотушечники не пойду. Лучше я буду днем в пустую бочку суковатой палкой задаром колотить, а в сторожа не пойду! Я еще свежий мужик, что ты меня в старики сдаешь? Мы еще обождем!
Шапочная работа еще кое-как шла, и сбыт был. Обыкновенно покупали шапки дальние мужики, но дело уже клонилось к весне, и шапки можно было брать только в солку, впрок, до будущего года. Несмотря на усердие в работе и экономную пищу, Сват и Филат ничего не заработали в запас, так что после шапок хоть дворы иди громить.
Заходит раз к шапочникам незнакомый мужик и спрашивает с порога:
– А картузы вы делать можете?
– Можем! – ответил Сват, чтобы завлечь человека.
– И козырек с глянцем сумеете сообразить?
– Можем и глянцу достать, если сто картузов себе купишь у нас! – сообщил Сват.
Мужик ехидно засмеялся и сел на лавку, опытно поглядев на шапочных мастеров. Он снял картуз, на котором был козырек без глянца, и сведущим голосом упрекнул:
– Черти-чудаки! Да разве глянцевого лаку теперь достанешь где – он из Германии раньше вагонами шел! Кого вы учите-то, вошебойщики? Я сам весь век картузник! А теперь будя дурака гладить, я и под картузом знаю, что находится!..
Загадочный мужик так чего-то разобиделся, что не мог смирно сидеть и начал рассматривать самый материал, из которого Сват и Филат делали свои незавидные шапки.
– Да разве это материал? Это – злодейство! Чем вы мысль-то, чем вы голову-то человека защищаете? Ведь это же валенок – он же пот копит и когти прячет, а вы самую голову задумали им украшать! Черти, холуйщики!
Сват живо раскусил гостя:
– Слушай, друг, а ты не с фронта, – в голову не контужен?
Мужик немного смирился: