Ян Собеский
Шрифт:
Итак, после без малого четырехмесячной службы, принесшей мне хотя бы то удовлетворение, что я собственными глазами видел многое такое, о чем другие не могли даже услышать, я вернулся в декабре в Краков, заручившись разрешением от короля съездить на святки к матери, о чем я мечтал.
В Кракове я оказался далеко не единственным; многие упредили меня здесь, частью дезертиры, частью сбежавшие из армии с ведома и без ведома короля. Потому мне не слишком досаждали с расспросами, и я с большим любопытством относился к местным новостям, нежели встречавшие меня к известиям с войны. Ибо от самого Остшигона, а, может быть, и раньше, многие на свой страх пробирались к границе, и чем ближе к Любовле, тем более росло число беглецов.
Мой Шанявский, который поневоле должен
В самом начале разговора Шанявский сообщил мне, что я увижу в Кракове также госпожу Бонкур. Он убеждал меня уклониться от свидания, так как она подстерегает возвращающихся с добычей из-под Вены и наверняка обдерет меня как липку. У меня же изо всей добычи было ровно столько, сколько я скупил у нестроевых солдат; сам же я ничем не поживился. В моих вьюках едва-едва хватало на скромные подарки для семьи и для друзей. На долю Шанявского достался довольно красивый пояс, приобретенный в Парканах, — вот и все, чем ему пришлось удовлетвориться; для себя же я оставил только саблю в великолепно украшенных ножнах. А так как Фелиция порядком выдохлась и испарилась из моего сердца, то я совсем не искал встречи с ней. Напротив того, у меня было твердое намерение, дав отдохнуть лошадям и людям, немедленно пуститься в путь, чтобы припасть к ногам родительницы в самый Рождественский сочельник. Но в одно приятнейшее утро, собравшись к ранней обедне в костел Девы Марии, я встретил на площади у дома, где осталась часть придворных королевы, разодетую как куколка… госпожу Бонкур.
При виде ее я остолбенел… Мысленно я представлял ее себе состарившеюся, увядшей… а встретил свежею, румяною, помолодевшею, совсем как будто бы она омылась той живой водой, о которой рассказывается в сказках. Она первая подошла ко мне, сложив губки бантиком.
— Отчего же старый друг меня не жалует? — спросила она. — Я напрасно прождала с тех пор, как узнала о его приезде. Возгордились же вы, господа, так, возгордились, разгромив неверных, что знать нас не хотите.
И, даже не дав мне раскрыть рот, сейчас же продолжила:
— Вы также, вероятно, состоя при короле, поживились, как Миончинский и другие в шатрах визиря. У нас только и разговоров, что о жемчуге, который вы загребали корцами.
Я рассмеялся.
— О других не знаю, — молвил я, — о себе же скажу, что из турецкого похода я возвращаюсь гол, как турецкий сокол. Пока другие промышляли для себя, я думал только о короле.
— Ого! — перебила она. — Так я и поверю! Мы вместе вошли в костел.
— Хоть и с пустыми руками, без гостинца, — прибавила она, — будьте милым гостем, не откажите навестить.
Так мы распростились. А вернувшись на постоялый двор, мне пришлось подумать о подарке. Выбор был невелик. Сверх припасенного для матери и для сестры, у меня была только красивая завеса, вышитая золотом, каких в обозе были тысячи. Уложив
Однако, так как все уже было приготовлено в дорогу, я превозмог себя и на другой же день, несмотря на искушение, выехал домой. Уже в пути, на свежем воздухе, среди здоровой обстановки, обуреваемый воспоминаниями сельской жизни, я несколько пришел в себя.
Родительницу, даже если б я хотел, то не мог бы предупредить о своем приезде, и она меня не ожидала. На пути же приключилось так, что, спеша домой по ночам и по сугробам, я едва только в сочельник утром прибыл в Луцк. Здесь же охватило меня такое нетерпение, что я бросил измученных людей и лошадей и, наняв жидовских кляч, почти не отдохнув пустился в путь.
Еще не зажглась звезда, с которой в этот день подают на стол вечерю, как возок мой подкатил к крыльцу, и я, выскочив как сумасшедший, с разбега прямо бросился к ногам родительницы…
Как я предчувствовал, дома были не только сестра с мужем, но и брат Михаил. О, минуты восторга, минуты, когда я услышал их голоса, почувствовал материнские объятия! Когда меня охватило неизъяснимое сознание родимого гнезда, которое человек ни на что не променяет, даже на золоченые хоромы! У матери в руках был артос… она расплакалась и расцеловалась первая со мной. Когда я въехал во двор, они как раз говорили обо мне и, по слухам, думали, что я либо еще в Любовле, либо на пути в Краков.
Сверх семейных и старшего брата, я застал у нас в гостях зятя. Мы вместе сели за стол, и одному Богу известно, каким вкусным показалось мне все, что подавали: я точно переживал вторично дни счастливой юности. Посыпались вопросы, и здесь, слово в слово, повторилось то же, что и в Кракове: бездна лжи и фальши, мало правды.
Рукописные листки, ходившие здесь по рукам, содержали выдержки из королевских писем, искаженные до неузнаваемости; а рядом с ними помещались сведения из других источников, противоречившие письмам короля. Мне пришлось знакомить своих семейных с королем, видя, что они представляют его себе совсем иным, нежели он был в действительности. Никто не видел его в свете защитника христианства и богатыря; того богатыря, каким он явился нам со времени вступления в страну, ждавшую от него освобождения от неверных, со времени обедни, за которой он исполнял обязанности причетника в день победы на Каленберге.
Брат Михаил опять показался мне сильно изменившимся и постаревшим; но, как и в первый раз, он был вполне доволен своей судьбой и не стремился достигнуть большего. У него была степенная осанка, а благочестие его и набожность были для нас примером и обращали к Богу. Из всех сочельников, которые я, по милости Божией, встречал в кругу семьи, ни один не показался мне более торжественным. Когда мы встали из-за стола, я принялся развязывать дорожные мешки, чтобы достать гостинцы. Матери я привез роскошнейшие четки в золотой оправе; ибо, как известно, турки также молятся по четкам и, сидя, постоянно перебирают их. Надо было только, чтобы патер Михаил освятил их, как принадлежавшие неверным. Зятю я привез нож в красной оправе. Но, так как никогда не следует дарить, по какому-то поверью, ничего ни острого, ни режущего, он должен был заплатить мне грош. Неудачнее всего был подарок брату зятя, на которого я не рассчитывал. Пришлось ограничиться разрозненным от пары пистолетом. Правда, он был прекрасно украшен резьбою по слоновой кости с бирюзою, но в кобуре оставалось одно пустое место. Он был принят с благодарностью. Сестре досталась чудная застежка с изумрудом.