Ярослав Галан
Шрифт:
— Все может быть, Ярослав…
Заглянуть в ближайшее будущее «Викон» было нетрудно.
Конец журнала близился. Горновцы это чувствовали по всему. Конфискация материалов, аресты и вызовы сотрудников в полицию с каждым днем становились чаще и чаще.
Памфлет Галана «Последние годы Батагонии» решением уголовного отдела львовского окружного суда был конфискован полностью, поскольку он, как говорилось в решении, «возбуждает пренебрежение и ненависть к власти и угрожает государственной безопасности».
— Скоро за нас будет целиком писать цензура, — мрачно шутил Тудор, с тоской перелистывая четыре номера «Викон»
Хроника «Викон» — как репортаж из тюремной камеры: «Состоялся обыск у пролетарского писателя С. Тудора, после чего его арестовали», «Этот номер „Викон“ выходит в свет с большим опозданием. Причиной этому ревизии у редакционных работников, у которых забраны рукописи, а поэтому номер пришлось составлять заново, из других материалов», «Уведомляем наших читателей, что в хронике мы не имели возможности дать новейших известий из литературной жизни за рубежом, потому что все посылки в нашу редакцию задержаны на почте», «Некоторые товарищи которые послали свои произведший на отзыв, не получат оценки их потому, что их рукописи пропали при обысках».
«Рекорд» числился за Александром Гаврилюком. С 1929 по 1939 год на счету писателя было четырнадцать судебных процессов и тюремных заключений, четыре раза его истязали в охранке, дважды бросали в страшный концентрационный лагерь Береза Картузская.
Викновцы знали, на что шли, и уже в своем первом произведении, рассказе «Прощайте», написанном в тюрьме, А. Гаврилюк выразил преданность пролетарских писателей делу революции: «Ну что ж, правда, палач, я грущу и тоскую по жизни, так как есть в ней красота — все то, что ты ненавидишь. Но если бы мне подарили еще одну жизнь, я бы снова принес ее на твой алтарь — виселицу…», «Меня в мире не уничтожат, потому что дело, за которое я отдаю свою жизнь, — бессмертно».
В концентрационном лагере Береза Картузская Гаврилюк задумывает и публикует после освобождения самые сильные свои произведения — три главы поэмы «Песня из Березы» и повесть «Береза», явившиеся предшественниками «Репортажа с петлей на шее» Ю. Фучика.
Со страниц повести Гаврилюк обращался к товарищам: «Тебя взяли как представителя твоего фронта борьбы, как борца-коммуниста — ты обязан пронести честь бойца незапятнанной… Измена порождается страхом… Пусть никто не пытается отдаться революции наполовину — это не выйдет. Революционером можно быть, лишь отчетливо предвидя возможность смерти. Половинчатость в определенные моменты становится предательством».
Печатая на страницах «Викон» Маяковского, Галан и Тудор не знали еще тогда, что, побывав проездом в Варшаве, поэт написал строки о таких, как они. А значит — и о викновцах:
«Какое тут „хочешь“, если такую польскую славу, как Жеромский, и то перед смертью вызывали в дефензиву с недоуменнейшим вопросом — как это ему в голову пришло написать… революционную вещь?.. Правда, можно писать и против того, что видишь. Но тогда кто тебя будет печатать?
А если тебя
А кто сейчас в силах идти на этот героизм, кроме человека, принадлежащего к классу, верящему в победу коммунизма?»
Вера эта подвергалась страшным испытаниям. Но она жила, боролась, не сдавалась. Даже в тех, кто потерял, казалось, саму надежду на жизнь.
Галан знал, что делал, отправляя Анну из грозового Львова. Ярослав мог рисковать своей судьбой. И не мог — судьбой Анны.
Рано или поздно трудное объяснение с ней должно было состояться, и как-то вечером он решился.
— Нам придется расстаться, Анна, — без предисловий хмуро сказал Ярослав. — Ты только приехала, и снова нужно в дорогу…
— Почему? — испугалась она.
— Я думаю, ненадолго. Но этого не избежать. Не буду от тебя скрывать, наше положение здесь осложняется. Шпики кишат у редакции. Товарищей арестовывают. Очередь может дойти и до меня…
— Я тебя одного не брошу!
— Во-первых, это никому ничего не даст. А во-вторых, тебе нужно учиться.
— Я думала об этом. Но когда-нибудь потом.
— На «когда-нибудь» откладывать нельзя. Годы уходят. И все здесь не так просто. Я хочу, чтобы ты поехала учиться на Советскую Украину.
— А ты? — В ее голове никак не укладывалось, что так неожиданно, вдруг у нее все может рухнуть. Сразу. И кто знает — может быть, навсегда…
— Здесь ничего не выйдет. Особенно если со мной что-нибудь случится.
— Но как же я попаду в Советский Союз?
Где-то она поняла, что возражать мужу бесполезно. Анна знала: он на своем настоит.
— Это трудно, но не невозможно. Кое-какие пути я знаю. Будем просить разрешения в советском консульстве.
— А дадут?
— Думаю, что должны дать. Наведут, конечно, справки, но должны дать…
— Мне будет тяжело без тебя.
— Знаю. Мне тоже. Но это необходимо… — Он помолчал. — А завтра — в Нижний Березов.
— Уже завтра?
— Да. Здесь становится горячо… Я ничего не придумываю, Анна. Пойми — это действительно так…
На рассвете Галан проводил ее в путь. Анна уехала в Нижний Березов.
Да, разной, кричаще-разноликой была «галицийская Флоренция» — Львов. Гордость и тоска, мужество и отчаяние, вера и предательство бродили по его улицам. Иногда у отчаявшихся появлялась надежда. «Временами среди безработных возникает слух: рабоче-крестьянскому государству нужны трудовые руки, — писал в „Викнах“ Галан. — И тогда, лишь светать станет, спешат к советскому консульству толпы людей с окраин, голодной массой толпятся в здании и на тротуарах, пока не подоспеет отряд темно-синих (полицейских. — В.Б., А.Е.) и не начнет топтать бедняков, наезжая на них взмыленными лошадьми. На всех смежных улицах начинается бессмысленная охота за уцелевшими безработными. Таким образом спасается престиж Наисветлейшей. А „Экспресс вечорны“ в тот же вечер сообщит: „Сегодня с утра перед зданием советского консульства начала собираться толпа безработных. Безработные, возмущенные лживыми обещаниями советских агитаторов, обещающих им работу в России, не могли дождаться осуществления этих обещаний и демонстрировали с враждебными возгласами против Советов. Извещенная об этом полиция немедленно появилась на месте и призвала присутствующих разойтись“.