Ярослав Галан
Шрифт:
«И снова поднимаясь в атаку…»
Осенью 1948 года вместе с Ярославом Галаном львовские писатели были на приеме у секретаря обкома партии И. С. Грушецкого. Говорили о работе издательства, о писательских нуждах, о творческих командировках, а потом, в конце беседы, И. С. Грушецкий пожурил их за то, что они слабо осваивают темы современности: «Жизнь дает множество острейших сюжетов, а некоторые львовские литераторы проходят мимо них равнодушно и сочиняют баллады на спокойном, отлежавшемся материале». И, как бы подтверждая свою мысль о многообразии острейших сюжетов,
За день до встречи он выезжал проводить собрание в одно из глубинных сел области. Было известно, что село это хорошо выполняет все поставки и вообще является передовым в районе. Во многом оно было обязано этим председателю своего Совета, инициативному человеку, хорошо знающему местные условия, в прошлом участнику движения за воссоединение, коммунисту. За революционную деятельность он был арестован оккупантами в 1941 году, сидел в гитлеровских концлагерях и чудом избежал смерти.
Однако в то же самое время не проходило и месяца, чтобы в этом образцовом, казалось, селе не было националистической вылазки. Судя по всему, в селе засел хитрый и опасный враг, который держит в руках с помощью угроз и террора какую-то часть населения и, не стесняясь в выборе средств, пытается сорвать колхозное строительство.
Зная обо всем этом, секретарь после собрания, за обедом у председателя, повел откровенный разговор о вражеских вылазках в селе. Он прямо сказал, что председатель не может не знать, кто в селе «мутит воду», а зная или хотя бы догадываясь об этом и не принимая решительных мер против преступной деятельности националистического подполья, он зачеркивает тем самым собственное революционное прошлое, свою честь борца за народное дело, а также все те хорошие показатели, каких добилось село.
— Пора кончать с бандитским охвостьем! — так заключил разговор за обеденным столом секретарь.
Председатель сельского Совета некоторое время молчал. Черты его сурового, сразу помрачневшего лица выражали глубокую внутреннюю борьбу. Потом он встал и, тихо сказав: «Одну минуту», — тяжелыми, твердыми шагами вышел в соседнюю комнату.
Сперва там послышались приглушенные голоса, потом чей-то крик и вдруг два пистолетных выстрела! Не успел секретарь обкома сообразить, в чем дело, как открылась дверь и на пороге появился бледный от волнения председатель сельского Совета с пистолетом в руке.
— Я кончил, товарищ секретарь! — сказал он глухо и, подавленный, сразу какой-то обмякший, опустился на скамью.
А когда люди вбежали в соседнюю комнату, то увидели на полу убитой его дочь, заядлую националистку, которая и была организатором всех вражеских вылазок на селе.
Собравшиеся в обкоме писатели не обсуждали тогда, прав или не прав был отец, не выясняли, какое он понес наказание за этот самосуд и каким образом произошло так, что его родная дочь очутилась во вражеском лагере. Они почувствовали в этой глубоко взволновавшей их истории главное: большую, гоголевского размаха тему, услышали в ее подтексте слова старого Тараса Бульбы: «Я тебя породил, я тебя и убью», — как бы перешедшие в нашу эпоху из далекого прошлого.
Надо полагать, вот эта-то история, рассказанная во Львовском обкоме партии, и послужила отправной
Приходится сожалеть, что преждевременная гибель от руки врагов помешала Галану самому завершить работу над пьесой и она попала на сцены театров не в той «кондиции», в какой ее хотел видеть автор.
Лев Николаевич Толстой сказал однажды, что на хорошем сюжете книга всходит, как на дрожжах. История, услышанная Галаном и несколько видоизмененная им впоследствии, полностью может быть отнесена при всем ее трагизме и исключительности именно к числу таких сюжетов. Но для того чтобы будущий зритель поверил в нее, чтобы он сказал, уходя из театра: «Да, так могло быть в жизни», Галану предстояло еще многое продумать.
Он откладывает работу над другой задуманной им пьесой «Граф на скале» — о митрополите Андрее Шептицком и его растлевающем влиянии на галицийскую общественность, и начинает тщательно изучать молодые колхозы, борьбу, происходящую в них. Драматург наращивает на удачно найденный сюжет жизненные наблюдения, подыскивает такие детали, которые усилили бы правдивость основной сценической ситуации. Он уезжает в Закарпатье на отдых, но, вместо того чтобы сидеть в санатории, целыми днями разъезжает по отдаленным селам, беседует с крестьянами, присутствует на первых организационных собраниях новых колхозов.
Галан настроил всего себя, всю свою творческую силу на выполнение этой первоочередной задачи — создать пьесу о борьбе старого с новым на его родной земле.
Так рождалась последняя, предсмертная пьеса писателя. Галан писал о том, что нужнее всего было народу в тот горячий момент коллективизации и решительного боя с остатками украинского националистического подполья и его идеологией.
Действие пьесы происходит в послевоенной галицийской деревне. Исторической осенью 1939 года пришла вместе с Красной Армией «вторая молодость» древней львовской земли, к новой, счастливой жизни пробудились люди.
Атмосфера этого обновления замечательно передана в драме: придя к руководству государством, став хозяевами своей судьбы, простые люди поняли, что свободный человек может претворить в жизнь самые смелые мечты о большом человеческом счастье. Вот почему вчерашние батраки уверены, что «через год-два маленький сегодня колхоз даст стране Героя». В пьесе есть сцена, как бы сфокусировавшая в мгновенно мелькнувшем воспоминании героя и его характер, и его судьбу. Районный агроном Мыкола Воркалюк разговаривает с председателем колхоза Иваном Негричем:
«Мыкола. Помнишь, Ивасик, то утро во времена Пилсудского, в Дрогобычской тюрьме, когда мы впервые получили брошюру „Что такое коллективизация“? Помнишь, Иван, что ты сказал тогда?
Иван (оживленно).Сейчас… То было… в семнадцатой камере.
Мыкола. Когда я прочитал вслух эту брошюру, ты сказал: „Теперь мне плевать на их приговор!.. Пусть дают мне уже не три, а тридцать лет тюрьмы, — все равно колхоз в Яснычах будет!..“»
Драма раскрывает характеры в борьбе психологической. Но у психологии этой, подчеркивает Галан, социальные истоки совсем не местного, чисто галицийского порядка.