Ярослав Мудрый и Княгиня Ингегерда
Шрифт:
— Синий цветок.
— А хотя бы и черный — все равно врешь.
— Но ведь это — правда! Я пообещал Величке. Ты посмотри на меня и увидишь, что я молвлю правду. У меня нет ни ножа, ни оружия. Чем бы я мог вырезать твои борти?
— Не выходи, буду стрелять!
— Но ведь я внизу, а ты наверху, я не причиню тебе никакого вреда.
— А откуда знаешь, что я вверху?
— Слышу, да и стрелы летят.
— Ты, может, колдун? Не шевелись, иначе прошью насквозь!
— Да нет, я просто малый. Сивоок.
— Что это еще за имя?
— Не знаю. Так зовут.
— Ну так и постой себе там за деревом.
— Но
— Все равно стой.
— Я блуждаю по пуще много дней.
— Врешь. Как же ты живым остался?
— Голоден я и устал.
Бортник снова долго думал и молчал. Наконец он решился.
— А ну-ка, пройди от своего дерева к соседнему. Но потихоньку. Если побежишь — застрелю.
Сивоок высунулся из-за своего укрытия, неторопливо пошел через открытое место.
— Стой! — крикнул ему все еще невидимый бортник. — Почему такой большой?
— Да нет, я совсем малый, мне десять или двенадцать годов. Никто не знает толком.
— Как это никто? А мать?
— Матери нету.
— Отец?
— Нет никого.
— Где живешь?
— Нигде.
— А цветок, говорил, — кому же он?
— Величке. Девочка такая маленькая. Встретил ее — пообещал. Потому что она никогда не была в пуще.
Бортник снова долго думал.
— А постой-ка! — заговорил он после паузы. Умело и быстро он начал спускаться вниз, и только теперь Сивоок увидел, что человек этот укрывался за одной из бортей, — видно, у него там была заранее приготовлена засада, из которой он видел все вокруг, сам оставаясь незамеченным.
Он соскочил на землю, держа наготове натянутый лук со стрелой, направленной прямо в Сивоока, и недоверчиво начал приближаться. Был совершенно маленьким, ободранным, словно бы только что вырвался из медвежьих объятий, но лицо у него было умное, сообразительное, в особенности поражали глаза — в зеленом блеске, хитрые и юркие.
— Огромный еси, — с прежней недоверчивостью промолвил бортник.
— Учился поднимать Родимов меч, — оправдываясь, сказал Сивоок, — а меч был тяжелый. Ни у кого таких не было.
— А Родим — кто?
— Дед мой.
— Где же он?
— Убит.
— Ага. Что же будешь делать?
— Не знаю.
— А цветок?
— Ну, найду его, отнесу Величке, а потом — не знаю.
— Врешь. Зачем носить цветы? Где растут, пускай себе растут. Кто это должен их носить?
— Да я не знаю. Пообещал Величке, потому что она никогда не видела.
— Все равно врешь. Должен же ты что-то делать. Борти присматривать, ловить рыбу или зверя. Добывать корни…
— Ничего не знаю.
— Вот если бы я тебе поверил, — сказал с каким-то сожалением маленький бортник.
— Так что? — без особого любопытства спросил Сивоок.
— А то, — ответил тот и отклонил лук в сторону.
Сивоок переступал с ноги на ногу, ибо до сих пореще боялся хотя бы пошевельнуться, опасаясь, как бы глуповатый бортник не прошил его стрелой.
— Знаешь, — сказал снова бортник, — тебя как зовут?
— Говорил уже — Сивоок.
— Хорошо. У тебя и верно сивые глаза. Таких я не видел никогда. Видать, не врешь, раз у тебя такие глаза. А я — Лучук, и отец у меня Лучук, и дед. Потому что все очень метко стреляли из лука. И я. Хочешь, вон в тот сучок попаду?
— А ну, попробуй.
Стрела просвистела вверх и впилась именно там, куда указывал
— Ну? — спросил он.
— Ладно.
— Теперь видишь? Я тебя нарочно не задел.
— Гм.
— А ты неразговорчивый.
— Да нет.
— Знаешь, у тебя братья есть?
— Сказал же: никого.
— А у каждого должны быть братья.
— Пускай.
— У меня тоже нет. Знаешь, — Лучук повесил свой лук на плечо, он доставал у него до самой земли. Сивоок удивился даже, как мог парнишка натягивать тетиву. — Ты уж неси свой цветок, а потом возвращайся ко мне, и мы станем братьями.
— А как это?
— Ну, просто — братья. Всегда вместе, один за одного и один для одного.
— И что?
— А потом удерем отсюда.
— Куда же?
— За пущу.
— Я из пущи никуда не хочу, — сказал Сивоок.
— Ну, ты приходи, тогда договоримся. Я тебе расскажу. Ты еще не знаешь. Придешь?
— Ну — Сивоок думал. — Не знаю. Может, и не найду тебя.
— Да что! Это так просто. Идти, идти — и выйдешь на нашу горку.
Сивоок немного подумал еще, но глаза Лучука сверкали так чисто и честно, что он решил быть откровенным до конца.
— У меня тур есть, — сказал он небрежно.
— Тур? — недоверчиво подошел к нему Лучук. — Убил?
— Живой.
— Так как же он — у тебя? В пуще?
— В пуще, но мой. Знаю, где лежит. Ранен.
— Давай пойдем к нему. Ладно?
— Когда я вернусь.
— Ну, я буду ждать. Хочешь, я тебе подарю что-нибудь — стрелу или нож?
— Не нужно, — ответил Сивоок, — все равно нечем заплатить за подарок. Нет у меня ничего.
— Э, да ты ведь голоден, — вспомнил Лучук. — Давай накормлю тебя. У меня есть хлеб, а мед сейчас добудем. Но только приходи.
— Приду, — пообещал Сивоок.
— Обещать легко.
Он еще не знал множества вещей. Не видел больших городов, хотя и догадывался немного о них со слов торговых людей, которые приезжали к Родиму. Не знал ни бояр, ни князей, ни императоров и почти не слыхал о них и не представлял, какая может быть связь между ним и далекими властелинами. Самое же главное, что Сивоок совершенно не представлял, в какое время он живет. А это были странные, смутные времена. Времена, когда люди созревали быстро, старели рано, времена, когда четырнадцатилетняя королева приказывала удушить ночью своего шестнадцатилетнего мужа (ей казалось, что он стар для нее) и сама приходила в темную спальню, стояла на пороге в длинной полотняной сорочке, держа высоко над головой свечу, присвечивала своим послушным челядинцам, которые чинили расправу, скорую и беспощадную, и топала ногами: «Скорее! Скорее! Скорее!». Это были времена, когда одиннадцатилетние епископы посылали бородатых миссионеров завоевывать для жестокого христианского Бога новые пространства, заселенные дикими язычниками, и, сурово насупливая свои жиденькие бровишки, поглаживая золотые панагии, украшенные сапфирами и бриллиантами, слушали, сколько непокорных убито, сожжено живьем, утоплено, изрублено и сколько покорено. «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» [2] .
2
Евангелие от Матфея, 10, 34.