Ярослав Мудрый
Шрифт:
Через силу Ярослав улыбнулся. С души у него скатывалась тяжесть страха, становилось все свободнее и свободнее на сердце. Собственно, что там такого — вепрь! А два лета назад был медведь. Когда восстали в Суздальской земле волхвы и начали бить старшин и жен старшинских за то, что прятали хлеб и повинны были в голоде, который охватил всю землю, тогда Ярослав пошел с дружиной на усмирение. Должны были бы ждать князя в надежде, что он спасет от голода, а случилось наоборот. Волхвы перебили старшин и их жен, не нашли много хлеба, ибо неурожай был для всех: и для старшин, и для простолюдия; тогда кинулись все по Волге к булгарам, привезли оттуда хлеб еще до прихода князя; от князя не надеялись ни на что, кроме наказания за бунт,
Было с ним точно так, как с апостолом Павлом: «Три раза меня били палками, однажды камнями побивали, три раза я терпел кораблекрушение, ночь и день пробыл во глубине морской; много раз был в путешествиях, в опасностях на реках, в опасностях or разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опасностях между лжебратьями. В труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе».
Но кто хочет жить, должен побеждать, ибо победители отнимают жизнь у других, а те сами умирают…
Ярослав поправил одежду, разгладил бороду, смахнул с лица остатки растерянности, возвратился к своим. Его приветствовали радостно и искренне.
Ситник уже засучил рукава, подошел с огромным ловецким ножом к огромной туше вепря.
— Подожди, — остановил его князь, — взять вепря на бревно — и в Бересты.
— Бревнышко поломается, — выскочил к Ярославу слюнявый шут, растягивая свою и без того широкую, как голенище, морду в улыбке.
— Новое вырубим. — Будничные слова, он это отчетливо чувствовал, приносили душевное успокоение, поэтому Ярослав охотно включился в словесную перепалку с Бурмакой. — Или же тебя, Бурмачило, заложим вместо бревна.
— Ги-ги! — хохотнул шут. — А кто же понесет? Кони или люди?
— Люди!
— Лишь бы не кони, потому как жаль безгласной скотины, а люди вытерпят. Человек все вытерпит, а кони и князья терпеть не умеют.
— На том же месте, где ты болтаешь, — сказал почти торжественно Ярослав, — заложим поселение людское.
— И назовем Ярославец! — воскликнул тотчас же Бурмака.
— Ярославль Киевский, — взмахнул своим огромным ножом Ситник. — Чтобы всюду были Ярославли, по всей земле. Пусть славится имя твое, княже!
— Веприще — вот как назвать, — сказал князь, — потому что и впрямь кабан был огромный.
— Разве это кабан? — пырнул сапогом в вепря Бурмака. — Разве это вепрь? Так себе, веприк.
— Вот
Шут запрыгал, захлопал в ладоши:
— Веприк, веприк, хрю-хрю! Глупым был князь, да занял ума у Бурмаки!
— Что ты мелешь, шут! — зашипел на него Ситник. — Или ты уже и вовсе спятил с ума?!
— А князь наш глупый не потому, что глупый сам, а потому, что такими дураками, как ты, окружил себя! — подбоченился шут.
Ситника боялись все, ему принадлежали дела тайные и грозные, лишь Бурмака не проявлял ни страха, ни уважения к этому княжьему боярину, ему было все равно, на кого разевать свой ротище, он мог начать перепалку между самыми близкими людьми Ярослава, а князь этим лишь тешился.
Бурмаку он нашел несколько лет назад в селе на днепровской переправе. Жили там перевозчики, рыбаки, косари, народ как на подбор, не пугливый и такой красоты, какую лишь Днепр дает тем, кто с малых лет засматривается в его воды и орошается его росами. И вдруг среди этих красивых и сильных людей родилось нечто отвратительное, какой-то недоносок, выкидыш появился на свет; пока он был мал, никто и не замечал, видно, его никчемности, а когда однолетки выросли, а он остался таким же малым, лишь покорченным в разные стороны, тогда все и заприметили; сам же он налился злостью и обидой на всех людей, на целый свет белый, и вот прозвучала первая ругань, принесенная человечку слюной на язык, сболтнул он что-то злое и глупое, назвали его за это Бурмакой [60] , посмеялись, кто-то даже накормил, чтоб отвязался. Бурмака кого-то там обругал еще и еще, его снова накормили и снова смеялись извинительно, покровительственно, как умеют смеяться сильные, уверенные в своем превосходстве люди, а карлик смекнул, что может удержаться на этом свете одним лишь своим языком, и распустил его, что называется, на всю губу, и уже не было на него управы.
60
Бурмака — ворчун, брюзга.
Князь услышал проклятие Бурмаки на переправе. Карлик тащился за перевозчиками, мешал им делать свое дело, бранился на чем свет стоит.
Перевозчики посмеивались над глуповатым карликом, кто-то позвал его к чугунку с ухой. Бурмака побежал туда, начал хлебать уху и при этом ругал изо всех сил того, кто его кормил.
— Чтоб тебе кость поперек горла встала!
— А приведите-ка его ко мне, — велел Ярослав.
Бурмака не захотел идти к князю.
— Ежели нужно, пускай сам притащится ко мне, — выкрикнул Бурмака. — Или у него, может, ноги отнялись? Или покорчило? Или какая хворь напала?!
Ярослав никогда не стерпел бы напоминания о его несчастных ногах, но тут почему-то не обратил внимания на брань карлика, почти послушно пошел, прихрамывая, к Бурмаке, сказал ему примирительно:
— Хочешь ко мне в службу?
— А пускай тебе нечистая сила служит! — трахнул о котелок деревянной ложкой карлик. — Дураком ты был, дураком и останешься. Золота нацеплял на себя, как собака колючек. Сапоги зеленые. Не из жабьей ли кожи пошили тебе холуи?
— Будешь иметь и золото, и сапоги такие же, и все, как у меня, — пообещал Ярослав, сам еще не ведая, зачем ему этот слюнявый отвратительный крикун.
— Подкупить хочешь Бурмаку? — закричал карлик. — Так не дождешься же! Золота твоего не хватит для моей мудрости. Чтоб ты подавился своим золотом, награбленным и накраденным!
Смеялись все: перевозчики, княжеские люди, сам Ярослав. Князь подумал: вот такой пускай себе бранит. Никто всерьез не примет его брань, а перед Богом — оправдание: не вознесся в гордыне, выслушиваешь каждый день слова хулы. Лучше самому держать возле себя глуповатого хулителя, чем ждать, пока придет умный и укажет всем на твои настоящие прегрешения и преступления.