Ярость в сердце
Шрифт:
Ему не открутиться. Его посадят в тюрьму. Тюрьма — это место, куда даже солнечному свету не проникнуть без разрешения: Каменный пол, серые, суживающиеся кверху стены. Дверь без ручки. Начальник тюрьмы: «Я не люблю, когда сюда попадают молодые люди, это им не на пользу». Но тюремный режим у Говинда будет не таким, как у Рошан. Его обвинят в поджоге и насилии, и приговор будет суровым.
— Вы уверены, что это Говинд? — спросила я, цепляясь за последнюю слабую надежду, как это бывает с людьми в припадке отчаяния.
— Да, совершенно уверен, — ответил он, бросив на меня сочувственный
Мы стали ждать. Недели, как тяжелые повозки, тянулись медленной чередой. Кит — угрюмый, непривычно притихший — объявил, что не испытывает желания разговаривать на эту тему; Премала, никогда и ни в чем не перечившая мужу, тоже молчала. Так мы и жили, каждый в своей наглухо запертой камере, и вели себя так, словно Говинд не имеет и никогда не имел к нам никакого отношения, словно он вообще не существует на свете. Мучительное противоестественное притворство не позволило воцариться атмосфере мира и спокойствия, которая могла бы существовать в иное время. Именно в эту трудную минуту, когда мы более всего нуждались друг в друге, мы едва могли избежать ссор, и если все же избегали, то ценой изнурительных усилий.
Когда началось, наконец, слушание дела, это даже вызвало чувство облегчения. Это чувство, однако, скоро исчезло из-за нараставшего с каждым днем напряжения. И тем не менее жизнь продолжалась с той благословенной и вместе с тем ненавистной неумолимостью, которая предотвращает распад. Мы ездили на работу, возвращались домой, слушали новости, ложились спать, читали утренние газеты и ждали; ждали, пока правосудие, равнодушное к чему-либо менее важному, чем оно само, шло своим медленным, тяжелым ходом.
О том, чем кончилось дело, мне рассказал Кит. Он был в суде и позвонил мне, как только был оглашен приговор.
— Говинда оправдали, — объявил он. — Повезло ему.
Все были настолько уверены, что его осудят, меня так долго не покидала мысль о тюрьме и тюремном заключении, что сначала я даже не поняла. Кит заметил мое недоумение.
— У него был отличный адвокат. Рошан наняла. — Брат помолчал, потом добавил: Она выступила свидетельницей от защиты… показала под присягой, что ту ночь он провел с ней… Ловко они это обставили… Адвокат умело обыграл тот факт, что она женщина замужняя, поэтому-де не сразу решилась признаться…
— Но ведь это же неправда! — воскликнула я. — Между ними ничего не было. Решительно ничего.
Он не ответил. Я подумала, что нас разъединили, хотя щелчка не было слышно, и судорожно задергала рычаг телефона. Голос Кита зазвучал снова, но, казалось, откуда-то издалека.
— Это ты лучше скажи Рошан. Или Говинду. — Даже по телефону голос Кита звучал резко.
На следующий день после того, как Говинда оправдали, Рошан попросила меня пожить у нее несколько недель. Говинд должен был жить у нее в доме, а ей требовалась компаньонка.
— Вряд ли это имеет теперь какое-нибудь значение, — сказала я. — Ты ведь показала под присягой, что он провел ночь с тобой.
— Думаешь, я о себе забочусь? — рассмеялась Рошан. — Это все Говинд придумал. Он боится уронить свой авторитет в партии. В нашей стране моральные соображения
Я никогда не слышала, чтобы она говорила так серьезно.
— Но он мог бы поселиться у нас, — начала было я, но тут же вспомнила, что нет, не может. Кит — окружной судья, коллектор[14], чиновник государственной службы, винтик правительственной машины; он должен помогать государственным институтам, а не разрушать их, как это пытается делать Говинд.
Теперь, когда опасность тюремного заключения миновала и Говинд поселился в доме Рошан, я с радостью, хотя и не без некоторых опасений, сказала себе: он получил хороший урок и впредь будет осторожней.
— До чего же ты простодушна! — как-то сказала мне Рошан. Она сидела на столе и, болтая ногами, беззаботно улыбалась. — Говинд всей душой предан нашему делу. Он ему ни за что не изменит. Не понимаю, почему ты продолжаешь желать ему того, чего он сам не желает.
— Потому что не хочу, чтобы юн попал в тюрьму.
— Это не так страшно, — повторила она уже сказанные ею когда-то слова. — Ты как всегда воображаешь то, чего нет. Конечно, в тюрьме приходится терпеть всякие неудобства, но там нет ничего такого, что внушает страх.
Я не могла заставить себя поверить ей, и все же ее слова подействовали на меня ободряюще: я знала, что она и сама скоро окажется в тюрьме; ибо вместе с Говиндом занимается антиправительственной деятельностью. Я плохо представляла себе масштаб этой деятельности, пока не стала у нее жить. Ее еженедельные статьи и раньше-то не отличались сдержанностью, но теперь были просто напоены ядом — некоторые из них писал Говинд.
Редактор, видимо, получил нагоняй. Один раз он уже предостерегал Рошан, теперь он предостерег ее вторично. Но Рошан не теряла спокойствия и, как всегда, была весела и бесстрашна. Она решила (и, в отличие от многих других, не изменила своего решения) бойкотировать английские товары, бросила курить и перестала пользоваться губной помадой, пока не встретила в один радостный для себя день американского офицера, который стал снабжать ее продукцией американских фирм. Потом вместе с другими женщинами она собрала все свои жоржетовые и шифоновые сари английского производства и сожгла их на площади. С тех пор, не без некоторого отвращения, Рошан носила грубые домотканые одежды.
Лишь от одного она не захотела отказаться, несмотря на все настояния Говинда: от своих английских друзей. Как правителей, господ, она их отвергала, считая невыносимыми; но как людей, неизменно считала приятными, человечными, воспитанными, очаровательными. Всякий раз, высказывая это мнение, она поворачивалась ко мне, и ее веселые, смеющиеся глаза спрашивали: разве я с ней не согласна? Сердце бешено колотилось у меня в груди, к щекам приливала горячая кровь, и я отвечала: да, согласна. А Говинд с суровым осуждением отводил глаза.