Яростная Калифорния
Шрифт:
— Разное есть отношение к вашей стране, разное, — от любви до ненависти, — неторопливо говорит он, проверяя каждое слово, с тем чтобы оно было не чересчур обидным, но и не уклончивым. — Я вам скажу откровенно, что коммунизм не является моей концепцией счастья, хотя, может быть, я недостаточно знаю о коммунизме. Что же касается вопросов мира, то, конечно, я за мир. Не скрою, у меня были подозрения насчет вашей страны, и не совсем они исчезли. Однако после карибского кризиса люди моих взглядов поняли, что когда Советы говорят о мирном сосуществовании, они имеют в виду дело.
Двое взрослых детей, уже пошли внуки. Живет в университетском городке Стэнфорде. В свой сан-францисский оффис предпочитает ездить поездом, потому что машина — это пробки и нервы.
— Зачем скрывать, я живу, как немногие
Вот мистер Лэмб — из круга избранных, знающий социальных оппонентов, с гуманизмом, тождественным самосохранению.
В глазах его за стеклами очков и в аккуратно отвисших старческих щечках я прочел еще и обиду — на нас и на ситуацию, которая связала его с нами. Я понял, что он вывел нам цену еще в холле отеля «Губернатор», в тот миг, когда на коротких два дня мы возникли друг перед другом из взаимного небытия. Его взгляд пробежал по нашим помятым дорогой брюкам и по холлу отеля «Губернатор». Прекраснейший? Мистер Лэмб, старожил Сан-Франциско, не знал этого отеля и знать не хотел, что сразу же и дал нам почувствовать. Мистер Лэмб чуть заметно поморщился, и тогда-то я заметил обиду в его глазах и подрагивании отвисших щечек. Почти детскую обиду солидного человека, который не для того лелеял свою концепцию счастья, чтобы на старости лет по указанию своего шефа из Нью-Йорка и в угоду моде на международное общение стать чем-то вроде мальчишки на побегушках у каких-то чудаков в помятых брюках, приехавших из чужой и непонятной страны. Он, правда, организовал несколько встреч, снабдил нас кое-какой справочной литературой, но через день вежливо и холодно попрощался. И отбыл на уик-энд к себе в Стэнфорд...
Отель «Губернатор» отменно расположен — не лжет его реклама. Все под рукой, все «на пешеходном расстоянии»: муниципальный центр с Сити-холлом, где обитает городская власть, Маркет-стрит — центральная магистраль, рассекающая с юго-запада на северо-восток полуостров, на котором расположен Сан-Франциско, вечная толкучка Юнион-сквер с волосатыми хиппи на гранитных барьерах, кружками спорщиков и проповедниками под небрежными взглядами постояльцев фешенебельного отеля «Св. Фрэнсис» через узкую мостовую. Недалеко и небоскребы деловой Монтгомери-стрит.
Однако возле отеля были некие достопримечательности, не поименованные на «Приветственной карте» Сан-Франциско, и я понял, почему брезгливо морщился мистер Лэмб, как будто его сунули носом в нечистоты.
Улицы тоже имеют свое социальное положение. При некотором навыке его определяешь быстро. На Турк-стрит рядом с отелем — «Арабский клуб», арабы в Америке обычно селятся в местах подешевле. Чуть подальше «татуировочное ателье» с запыленными окнами. Грязный кинотеатр, где идет фильм «только для мужчин». На Джонс-стрит в холлах дешевых гостиниц-богаделен, глядя через окна на улицу, безучастно сидят в креслах молчаливые старики. По соседству приют для одиноких старушек.
В нашем отеле официанты в кафетерии — филиппинцы, привратник, он же носильщик, — из мексиканцев, коридорная — разумеется, негритянка. Среди прохожих больше, чем обычно, обтрепанных людей с заживо гниющими лицами алкоголиков и отверженных, покорных, не бузящих и не буянящих в общественных местах обитателей американского дна. Их лица, как и окрестные заведения, открывали нехитрые секреты района, в котором жизнь спрессовала бедность, старость, одиночество, потерянность, внутреннюю капитуляцию, порок.
Отель «Губернатор» каменным оазисом возвышается над этими бедными и злачными местами. Он еще удерживается на поверхности и на страницах справочника «Американской автомобильной ассоциации», удостоверяющего его принадлежность к приличной Америке, но ведь вычеркнут его с этих страниц, исключат из этой Америки, если не снесут соседние дома и заведения, не выселят отверженных в очередном порыве коммерческой активности.
— Вот те на, — ахнул я, выглянув из окна своего номера в двенадцатом часу ночи. На Джонс-стрит, между магазином
А с утра никакой торговли, пустой тротуар у «Клуба 219», в самом «Клубе» — обмызганная стойка, драные табуреты, нерассеявшийся смрад дешевого порока, и каким-то своим апокалипсисом веет от рекламно огромной полупорнографической картины на стене.
Беркли — это город с населением около 150 тысяч человек, входящий, как и другие города по берегу залива, в экономический район Большого Сан-Франциско. У внешнего мира слово «Беркли» рождает, однако, ассоциации не с городом, а с университетом, живописно расположившимся на холмах окраины. Вернее, с частью Калифорнийского университета, с одним из его кэмпусов. По этому-то кэмпусу я и хожу с картой-схемой, полученной в отделе связи с прессой. Без такой карты, пожалуй, нетрудно заплутаться среди десятков зданий-холлов.
Калифорнийский университет разбросан по всему штату и имеет девять кэмпусов — университетских городков. Это public university, то есть университет штата — публичный, а не частный. Университет гордился системой бесплатного обучения, которая была введена с момента его основания в 1868 году. Недавно от нее отказались. Студенты теперь платят шестьсот долларов в год. Власти объясняли этот шаг финансовыми затруднениями, вызванными быстро растущими расходами университета (сейчас уже около миллиарда долларов в год): за шестидесятые годы число студентов удвоилось, превысив сто тысяч, с 1958 по 1966 год число профессоров и преподавателей увеличилось с 4125 до 7429. Деньги поступают из казны штата, а также — и все больше — от федерального правительства и от разных фондов и промышленных корпораций, которые заключают с университетом контракты на многочисленные, среди них и военные, исследования. Вот разительное сравнение. В 1939 году итальянский физик Энрико Ферми, нашедший пристанище в Чикагском университете, с большим трудом добился шести тысяч долларов на графит для опытов по цепной ядерной реакции — лишь после знаменитого письма Альберта Эйнштейна, предупредившего президента Рузвельта, что нацисты, овладев урановыми месторождениями Чехословакии, могут приступить к работе над атомной бомбой. Фантастической была эта сумма для физической лаборатории любого американского университета. А четверть века спустя Вашингтон выделял в год 246 миллионов долларов на содержание трех больших ядерных реакторов в Калифорнийском университете. И это уже было нормой в стране, где ежегодные федеральные ассигнования на науку превысили полтора десятка миллиардов долларов и где уже поговаривают не просто о военно-промышленном, а о военно-научно-промышленном комплексе.
За цифрами роста студенты видели и потери, за умножающимся количеством — изъяны качества, более того — покушения на личность. По выражению его президента Кларка Керра, университет стал «мультиверситетом» — огромным комбинатом в индустрии знания, работающим на потребу капиталистического общества. Процесс обучения был бюрократизирован и обезличен, профессор физически оказался недоступен для студента, а порой — для заднескамеечников— представал лишь в виде изображения на телеэкранах — выход, продиктованный циклопическими размерами лекционных залов. Чтобы запомнить и не потерять, студента занесли на перфокарту и передоверили памяти и попечению ЭВМ. На вожделенном пороге взрослой жизни молодые люди, впитавшие со школьной скамьи азбуку буржуазной свободы и индивидуализма, видели, как их затягивает некая равнодушная чудовищная машина, обтесывая, выравнивая, штампуя, — изготавливая специалистов, как конвейерный продукт на автозаводах Детройта.