Ясень и яблоня. Книга 2: Чёрный камень Эрхины
Шрифт:
Сэла не помнила себя от волнения, днем и ночью не знала покоя и мучилась, вынужденная в тесноте корабля сидеть неподвижно. Впереди ее ждал дом, но она смотрела назад, точно надеялась увидеть догоняющего их Торварда. Жажда увидеть его даже перевешивала страх перед тремя сотнями его спутников. Дом не казался ей настоящим домом, пока в Аскефьорде не было Торварда. Эти месяцы на острове Туаль так привязали ее к нему, что ни родина, ни свобода, ни безопасность без него не имели цены. Гораздо больше ее заботило, когда же наконец он окажется дома и в безопасности, а до тех пор для нее невозможны покой и довольство.
Она сама не заметила, когда это случилось, когда ее преданность конунгу, общее чувство их семьи, перешла в привязанность, которую отец и брат никак не
В Аскефьорде, таким образом, узнали все их новости сразу: что безумный замысел удался и амулет фрии Эрхины теперь в руках фьяллей, а «Коль», так хорошо справившийся со своей задачей, будет здесь три дня спустя.
И с ним три сотни туалов, жаждущих мести.
В гридницу Аскегорда созвали на совет всех ярлов и конунгову дружину. Сам «Торвард конунг» как бы тоже сидел на своем почетном месте, но, как всегда в последние месяцы, проявлял удручающую безучастность к вести о том, что на Аскефьорд опять идут враги. Те самые, которым он должен мстить!
– Теперь они уже не так непобедимы днем, как раньше, и с ними можно сражаться! – воодушевленно говорил Аринлейв, после всех своих подвигов получивший право держать речь перед дружиной. – Три сотни – да у нас в одном Аскефьорде можно набрать три сотни бойцов, даже из Лебяжьего звать не понадобится! Мы перебьем их! А не задеть Коля будет не так уж трудно!
– Едва ли ему… и тебе, Торвард конунг, понравится, если все туалы будут перебиты! – заметил Оддбранд, многозначительно глядя на того, кто занимал в гриднице Аскегорда почетное место конунга. Потом он перевел взгляд на Эрнольва ярла и продолжил: – Насколько можно понять с его слов, он хочет… советует не углублять вражду с фрией Эрхиной. А легче с ней помириться будет, если ее люди останутся живы.
– И наши заодно! – добавила Сэла, тоже – неслыханное дело! – сидевшая здесь, на ступеньках у ног кюны Хёрдис.
Кюна Хёрдис, конечно, присутствовала на совете, как всегда при муже и потом при повзрослевшем сыне. Сэла была единственной, кроме нее, женщиной в гриднице, но кюна смотрела на девушку с удовольствием и, в порядке исключения, без ревности: ее грела мысль, что все предсказания так удачно осуществились! Вмешательства Сольвейг, без которой едва ли что-нибудь вышло бы, она предусмотреть не сумела, но общий замысел был ее заслугой, и этого ей хватало.
Все эти дни она жадно расспрашивала Сэлу обо всем произошедшем на Туале. «Новость» о том, что Сэла якобы дочь Торбранда конунга от Хильдирид Хохотушки, заставила кюну звонко смеяться: да разве бы она двадцать лет назад допустила, чтобы ее муж взял вторую жену или просто завел бы шашни с другой женщиной! Видно, что эти туалы совсем не знают Хёрдис Колдунью! Как ребенок, она за три дня четыре раза потребовала рассказать ей о смерти Ниамора, о том, как Торвард был избран Повелителем Тьмы. Глаза ее горели, руки от волнения теребили край передника. Она гордилась делами Торварда больше, чем собственными, – Торвард был лучшей частью самой Хёрдис, и она была счастлива, что эта ее лучшая часть так сильна! И с тем большим нетерпением она ждала его домой. Ах, видит ли с небес покойный Торбранд конунг, какого сына она ему родила! Видит ли ее гордый отец, Фрейвид Огниво, дедом какого героя его сделала дочь рабыни! Ее сын, взрослый, сильный мужчина, теперь вызывал в ее душе такую восхищенную нежность, которой не мог вызвать маленький ребенок. Не отличаясь мягким и щедрым сердцем, Хёрдис уважала только силу и любила только себя и свое. И сила Торварда, замешанная на ее собственной крови, внушала Хёрдис такой восторг, что в нетерпеливом ожидании встречи она едва спала по ночам.
– Да, и я полагаю, что он… ты, Торвард конунг,
– Да. – Сидящий на высоком престоле конунга наклонил голову с двумя опрятно заплетенными черными косами.
У настоящего Торварда косы к вечеру изрядно успевали растрепаться, а эти косы кюна Хёрдис растрепывала собственноручно – для пущего сходства. Только сегодня она не удосужилась этого сделать – ее сын, ее родной, настоящий, горячо любимый, такой похожий на нее сын возвращался, он уже почти здесь, почти на пороге!
Больше он ничего не сказал, но никто в гриднице не удивился, что даже по такому важному поводу конунг предоставляет право говорить другому. Так продолжалось все последние три месяца. Для того, кто оскорблен и ждет случая отомстить, Торвард конунг вел себя образцово: все это время он был неразговорчив, сдержан в обращении, не смеялся, почти не покидал дома. Говорили, что после оскорбления, нанесенного туальской правительницей, он так и не оправился и не обрел прежней живости. Наоборот, после отплытия Оддбранда с квиттами и Колем он стал еще более странным. Он отрастил бороду, которая сразу сделала его старше. Его девушки скучали и напрасно пытались возродить в конунге былые чувства – а Коль отлично помнил могучий смуглый кулак, по этому самому поводу при расставании предупредительно поднесенный к его носу. Скучали хирдманы, притом беспокоились, что их конунг в ожидании мести совсем разучится обращаться с оружием – он больше не упражнялся с ними каждое утро. Да и как он мог бы это делать – разница в силе и выучке стала бы очевидна в первые же мгновения. Бродяга Коль, с опытом своей беспокойной жизни, был по-своему неплохим бойцом, но не мог равняться с Торвардом, которого с трехлетнего возраста растили воином, упорядоченно и целенаправленно упражняя тело и дух. Простолюдины и ярлы качали головами и тайком вздыхали, что их конунга сглазили: раньше он мог болтать и смеяться с любым рыбаком, сидя на сером бревнышке у порога землянки, а теперь едва открывает рот, бросая два-три слова с высоты своего престола. Коль тоже по-своему был разговорчив, но на совсем иной лад.
Что ни говори, эти три месяца, среди безделья и в полной безопасности, дались ему труднее, чем Торварду на Туале. Ведь Торвард изображал Коля среди людей, которые совсем его не знали. А Колю досталось изображать Торварда среди тех, кто знал его с рождения. Чары дали ему рост, сложение и черты лица Торварда, но кто бы дал ему выражение глаз, дрожание правой брови от смеха, все те мелкие привычки и словечки, которые создают человека не меньше, чем телесный облик? В первые дни в облике Торварда его подстерегало множество недоумений, которые невозможно было предусмотреть: он не знал даже того, например, сам ли Торвард снимает башмаки или только протягивает ногу рабу? Ему приходилось носить рубахи Торварда, которые были ему широки в плечах, его золотые браслеты, которые с непривычки мешали двигать руками. Обливаться холодным потом при словах «а помнишь, конунг…», потому что он не помнил ничего, что должен был знать и помнить Торвард. И в награду за все получать насмешливо-презрительные взгляды кюны, которую только забавляли мучения бродяги, что тщится изобразить ее сына! А он не мог даже выругаться, чтобы отвести душу, потому что любой хирдман сразу заметил бы разницу в подборе выражений…
И не нашлось в Аскефьорде человека, который ждал бы возвращения настоящего Торварда с большим нетерпением, чем он. Коль ведь тоже, в конце концов, предпочитал быть самим собой.
– Мы соберем войско, конунг, и будем ждать их за устьем фьорда, – сказал Эрнольв ярл, который в эти три месяца принимал все важные решения вне дома, как кюна – в доме. – Пусть они сами скажут, с чем пришли и чего хотят. Перебить их мы всегда успеем, раз они на нашей земле, но на этот раз безо всяких там колдовских облаков.