Яшмовая трость
Шрифт:
Какую ничтожную память сохранили бы вы обо мне, если бы вы узнали все от меня самого! Вы бы, может, и не удивились вовсе тому, что я — Полидор д'Амеркер, принятый и в постелях принцесс и при дворе королей, носивший и меч и маску, живу здесь, в этом доме, старый и одинокий, если бы я вам объяснил, почему я здесь. Я разрушил бы несвязанность художественно необходимую.
Каждый знает мои пять лет заточения в одиночной тюрьме, но никому еще не известно, как я попал туда и как я вышел оттуда. Моя опала остается тайной и бегство — чудом. Побочных подробностей факта не существует. В Архивах нет ни одной бумаги, касающейся моего приговора, и ни один из инструментов, послуживших мне для моего побега, найден не был.
Человек, объясняющий свои поступки, уменьшает себя. Каждый для себя должен
Для самого себя можно еще раз в мечте пережить каждый из прожитых дней; для других же следует являться в своей прерывности. Собственная жизнь не рассказывается, и каждому следует оставить удовольствие вообразить себе ее.
Маркиз ходил взад и вперед по зале. Конец его трости звенел о паркет. Луч солнца переливался в перстнях на его руке. Я глядел на него. Длинный плащ его задевал угол стола и сметал серый пепел, рассыпанный его трубкой, и я думал о его жизни, необычайной изменчивостью своих обстоятельств, балами и сражениями, дуэлями и романами, полной неожиданности и вспышек, ропот и отголоски которой он навсегда затаил в глубине своей памяти.
Таково было мое первое свидание с маркизом д'Амеркером. Он говорил мне именно эти самые слова. С тех пор уже удалось восстановить канву этой жизни, из которой знаменитый маркиз делал такую тайну. Силуэты стали статуей. Несколько анекдотов, приводимых нами здесь, относятся ко времени его юности; маркиз д'Амеркер рассказывал о ней охотно и мало-помалу оставил со мною свою сдержанность. Мое благоразумие никогда не рисковало беспокоить его. Я слушал, не предлагая вопросов. Этою сдержанностью я заслужил его доверие, до того, что он позволил мне списать длинное письмо, где дело шло о нем. Оно рассказывало об одном эпизоде его юности, который нравился ему самому и весьма позабавил меня. Читатель найдет его среди этих историй. За исключением этого, все остальные воспоминания имеют источником наши беседы, во время которых я слыхал их рассказанными этим знаменитым рассказчиком.
Я не имею иных претензий, кроме точного воспроизведения того характера, который он придал им сам, передаю ли я их содержание или вкладываю повествование в его собственные уста. Быть может, эти краткие истории, события которых показались мне примечательными, послужат, без моего ведома, для заполнения каких-нибудь прорывов в том изучении, которое собирает все, что имеет какое-нибудь отношение к нашему герою.
Сам же я тем не менее не очень верю в их подлинность и предпочитаю видеть в них замысловатые сказки, которыми любил играть стариковский ум, располагая свою прошлую жизнь в орнаментальных перспективах. События, о которых он рассказывает, и черты, которые он приписывает себе, представляют странную смесь выдумки и истины. И то и другое чувствуется в них, и сочетание их не лишено искусства. Я ценю забавность этих приключений, другие, быть может, откроют в них и смысл и значительность, я же предпочитаю вслушиваться в их интонацию и представлять себе аллегорически человека в маске, играющего на флейте, в сумерках, под арками боскета из остролистника и роз.
ПРИКЛЮЧЕНИЕ МОРСКОЕ И ЛЮБОВНОЕ
Мое беспокойное детство быстро сменилось трудною юностью, но это можно было простить, так как благодаря ей я семнадцати лет очутился на борту «Несравненного», на котором развевался флаг вашего дяди Адмирала. Эскадра готовилась уже к отплытию, когда отец привез меня в порт. Из гостиницы я следовал за ним по улицам, и он иногда оглядывался, здесь ли я, потому что боялся какой-нибудь выходки с моей стороны и возможности потерять случай от меня отделаться.
Набережные кишели. Крючники, согнувшись под тяжестью ящиков, проходили, расталкивая толпу. Нас затирали и толкали. Пот струился с загорелых лбов, и слюна пенилась на углах губ. Крепкие бочонки пучились на каменных плитах рядом с толстыми осевшими мешками. Приходилось прыгать через цепи и путаться в канатах. Длинные сходни, перекинутые с кораблей на землю, гнулись посередине под шагами грузчиков. Корабли переполняли гавань. Там и здесь
Маленькая шлюпка взяла отца, меня и мой багаж, чтобы доставить нас к эскадре, бросившей якорь на рейде. Мы пробирались сквозь безвыходные нагромождения порта; весла ритмично подымали то водоросль, то кожуру плода. Зеленовато-мутная вода, засоренная отбросами, казалась мраморной от маслянистых пятен, и в ней плавали внутренности животных. Мало-помалу дорога стала свободнее, препятствия реже, мы обогнули несколько больших судов со вздутыми бортами. Словно присев, они выплевывали струйки грязной воды через морды своих носов; кухонный дым спиралями подымался вокруг мачт; какой-то юнга, взобравшийся на снасти, кинул в нас гнилым яблоком. Я подобрал его и на гнили плода заметил след зубов, которыми этот сорванец смеялся нам, сидя верхом на рее.
Шлюпка начала слегка покачиваться, и, миновав мол, мы увидели эскадру; она стояла там в сборе и казалась высокой на голубом море. Четыре корабля и еще один побольше в стороне. Мы направлялись к «Несравненному». Флаг с гербами развевался на шегле большой мачты. Жерла орудий блестели в пушечных портах. Снасти бросали тонкую тень на гладкую воду; прозвонил колокол.
Гребцы торопились, налегая на весла, немножко пены брызнуло мне на руки. Мы причалили и по веревочной лестнице взобрались на борт. Было как раз время. Якоря подымались на ворот. Готовились к отплытию. Я остался один; мой отец поспешил к Адмиралу. Отход оборвал наше прощание. Начались перекрестные свистки; раздавалась команда через рупор. Натянутые паруса вздулись. Отец мой был уже в шлюпке. Мы приветствовали друг друга издали; больше мы никогда не встречались.
Грубый спор, мой выход с хлопаньем дверью, день гнева, проведенный в блуждании по полям, суровость пейзажа, окружавшего замок, сильный ветер этого жгучего лета, резкость надменной натуры, каприз неуступчивой гордости — все это вместе с оскорблением, полученным от отца, несправедливость и нелепость которого я переживал снова и снова, сделало из меня какого-то исступленного бесноватого, и, набрав полные карманы булыжника, с яростью в голове и в руках, вечером с методичным бешенством я разбил камнями все стекла на фасаде замка, так что один удар ранил в лоб дворецкого и раздробил бокал, который протягивал ему отец, после чего все дамы вскочили в ужасе из-за стола и убежали.
Садовники нашли меня на другой день в чаще парка, где я просыпал хмель моей дикой выходки.
Эти честные работники, одряхлевшие у нас на службе, не очень были удивлены такой вспышкой. Они увидели в этом, без сомнения, естественное продолжение моих ребяческих проступков — распахнутых мною птичников, истоптанных лужаек, сломанных затворов и однажды варварски срезанных всех лучших роз сада, которые я разбросал по аллеям.
Во время этой выходки мне было семь лет. Воспитание мое с тех пор перешло из рук женщин в руки учителей, которые сменялись каждый месяц нескончаемой вереницей. Я вспоминаю престранные фигуры. Среди них были и толстые и худые, с большими животами и плоскими спинами, с обликом духовных лиц и с учеными манерами, были истертые лица старых церковников и глупые физиономии юных мирян, от одних так и несло ризницей, от других — библиотекой. Я вспоминаю о них как о нарушителях моей свободы, и от них всех остались мне кое-какие познания в латыни, еще меньше — в греческом, никаких — по математике, отрывки из истории, и от одного из них — к которому я был достаточно расположен и который где-то кончил свою жизнь поэтом — точные сведения по мифологии вместе со знанием богов, их знаков отличия и любовных историй.