Ястреб над океаном

Капитан Данри

Через несколько шагов он остановился перед дверью, поднял и опустил тяжелый бронзовый молоток.

– Войдите! – отозвался суровый голос.

Квартира коменданта крепости Мидуэй представляла собой сводчатый каземат от шести до семи метров длины, на четыре метра ширины и уходящий на пятнадцать метров вглубь, под вершину скалы. Самая простая меблировка состояла, главным образом, из огромного письменного стола, стоявшего у стены и заваленного бумагами. Но при входе Морис Рембо заметил на видном месте, в раме, портрет женщины, на плечо которой опиралась молодая девушка – ангел доброты и милосердия, только что встреченный ими.

На стене помещалась винтовка

ли-метфорд, автоматический револьвер, а в углу, на лафете, митральеза Максима, совершенно готовая для наведения на берег.

Среди каземата, куда лейтенант Спарк ввел обоих молодых людей, стоял спиной к двери человек высокого роста, смотревший в узкую бойницу, тяжелую чугунную ставню которой он придерживал рукой.

Он разглядывал клочок океана, который был виден между двумя стенками амбразуры, высеченной в скале.

Когда он прикрыл амбразуру, откуда проникал маленький пучок света в глазок, предусмотрительно устроенный в толще металла, то при электрическом свете обнаружилось множество складок на его челе, впалые щеки и старательно приглаженные волосы с серебристым отливом. Жесткие и гордо закрученные усы выделялись белым пятном на румяном, энергичном лице, освещенном парой таких же голубых глаз, как и те, которые только что озарили темноту галереи.

Лейтенант Спарк протянул ему листок из памятной книжки, на котором он спешно делал отметки, удостоверяющие личности обоих спасшихся с «Макензи», и назвал их.

Майор Гезей разглядывал их несколько мгновений, бросил взгляд на протянутую ему бумажку и тотчас подошел к ним, протягивая руку с горячим и чисто дружеским радушием.

– Добро пожаловать в такую минуту, – сказал он. – Вы, лейтенант, вероятно, глубоко сожалеете о своем броненосце, а вы, милостивый государь, как принадлежащий к дружественной нации, везли нам машину, которая напоминала бы нам всем, что ваша родина всегда стоит во главе самых смелых нововведений. Я полагал, что никто не уцелел с «Макензи», о трагической гибели которого мы догадались издалека, в прошлую ночь, иначе я послал бы навстречу вам лодку с нефтяным двигателем, то есть единственную лодку, которой мы располагаем. О, эти японцы – страшные разбойники!.. А ведь для того чтобы внушить недоверие, перед нами был пример Маньчжурской войны, осада Порт-Артура, но все это не открыло нам глаза! К счастью, здесь я никогда не доверял!

Он говорил медленно, отчеканивая слова, указывая пальцем на висевшую на стене большую карту, где оба берега – Америки и Азии – были расположены друг против друга, разделенные ровным синим цветом Тихого океана, на котором несколькими ярко-красными пятнами были отмечены Гавайские острова.

Наклонением своего большого, сухого и костлявого туловища, напоминавшим старинные церемонные поклоны, комендант пригласил своих собеседников сесть и рассказать ему о гибели парохода и всех перипетиях их спасения.

Когда он узнал все подробности, то воскликнул:

– Это ужасно! Это начало беспощадной войны, и мы ее поддержим, убежденные в своей правоте, и особенно в своем могуществе, ибо в настоящее время не существует для народов каких-либо иных прав, кроме силы. Горе слабым и позор побежденным! – таково последнее слово цивилизации. К счастью, Америка за последние несколько десятилетий со времени войны с Испанией вступила на путь империализма. Она создала у себя могущественный флот, в чем ее упрекали все сторонники мира. Если бы она последовала за глупыми теориями гуманизма этих педантов и мечтателей, верящих во всемогущество фразы и в царство утопий, – что было бы с нами теперь?

Он рассказал

молодым людям, что в ночь, предшествовавшую гибели «Макензи», он выдержал бешеную атаку роты японского десанта, которая могла бы высадиться в темноте совершенно незаметно. Но, к его счастью, неожиданный перерыв телеграфных сообщений в начале ночи вызвал у него подозрение. Через три часа перестал действовать беспроволочный и электрический телеграфы, и эта одновременная порча аппаратов вместе с другими наблюдениями, сделанными в предыдущие дни, как то: суда, шныряющие взад и вперед в открытом море, миноносцы, подходившие к острову, не зажигая установленных огней, – побудили его удвоить бдительность.

Поэтому он удвоил караульные посты, следил, чтобы все входы были закрыты и крепость была защищена сама собой своим глубоким рвом, обрывистыми скалами и своей неприступностью.

– Вы не стреляли, господин комендант? – спросил лейтенант Форстер.

– Мы дали несколько залпов из митральез у входа на подъемный мост и особенно сильную пальбу открыли в то время, когда нападающие отступали на суда. Они, вероятно, потеряли человек пятьдесят, но у меня не было возможности определить это в точности, так как они увезли своих убитых и раненых. Мы могли только на следующий день установить, что их попытка высадиться, была неудачной, по брошенному ими оружию и многочисленным кровяным пятнам, обнаруженным на скале.

– А бомбардировка?

– Бомбардировка началась только вчера, когда вы ее заметили. Если бы они начали ее раньше, то предупредили бы «Макензи» о грозящей опасности и вы могли бы, повернув на другой галс, сообщить об этом в Гонолулу.

– Вы полагаете, что Гонолулу не попал в их руки?

Майор Гезей сомнительно покачал головой.

– Все возможно, – сказал он. – Наша эскадра далеко; работы в Пирл-Харборе не закончены. Если японцы подступили к городу в достаточном количестве, то могли проникнуть туда без всякого сражения, рассчитывая впоследствии взять все недавно вооруженные форты, окружающие город. Впрочем, мы сами виноваты в том, что позволили желтолицым обосноваться на наших островах. В продолжение целого года, еженедельно в Гонолулу прибывали суда, переполненные японцами. Можно было предвидеть, что они нас поглотят… И все эти эмигранты, вероятно, облегчили своим эскадрам их задачу… Здесь у меня нет никаких вестей – я отрезан от всего мира…

– Ах! – воскликнул Морис Рембо. – Если бы у меня был мой дирижабль!

– Вы правы, дорогой инженер, и, признаюсь, мы ожидали его с нетерпением, но больше для того, чтобы развлечься несколькими полетами, чем для извлечения пользы с военной точки зрения. Неужели вы действительно верите, что эта машина достигла такого совершенства и могла бы совершить такие дальние полеты? Известно ли вам, что отсюда до Гонолулу расстояние по прямой линии исчисляется в тысячу четыреста и около двух тысяч миль от Гонолулу до Сан-Франциско?

– Мой дирижабль делал во время опытов до семидесяти километров в час. Он держится целых два дня в воздухе, благодаря непроницаемой оболочке, изобретенной нашей школой аэростатики в Медоне. Если бы взять с собой сжатого газа, то он мог бы продержаться еще гораздо дольше: я добрался бы до Гонолулу в течение тридцати часов при такой хорошей погоде, какая держится в ваших местах.

На лице майора промелькнуло выражение изумления.

– Я верю вам, – сказал он. – К несчастью, все это не более как мечта, ибо аэростат лежит на дне моря вместе с «Макензи» и воздушный путь закрыт для нас, как и все другие пути. Чудом является даже то, что вам удалось…