Яства земные
Шрифт:
Если бы я видел что-то более прекрасное, я рассказал бы тебе об этом только об этом, и ни о чем другом.
Ты не научил меня мудрости, Менальк. Не мудрости, но любви.
*
Я испытывал к Менальку чувство большее, чем дружба, и едва ли меньшее, чем любовь. Я любил его, как брата.
Менальк опасен; бойся его; он навлекает на себя проклятия благоразумных, но не внушает страха детям. Он учит их любить не только свою семью, и исподволь - уходу от нее; он заставляет их томящееся сердце тянуться к кислым диким плодам и необычайной любви. Ах, Менальк,
Есть удивительные возможности в каждом человеке. Настоящее располагало бы множеством вариантов будущего, если бы прошлое уже не заложило в нем свой сюжет. Но увы! Единственность прошлого предполагает единственность будущего замысел перед нами, как точка в бесконечном пространстве.
Мы уверены, что никогда не делаем того, что не способны понять. Понять значит почувствовать в себе способность к действию. МАКСИМАЛЬНО ПРИМИРИТЬСЯ С ЧЕЛОВЕЧЕСТВОМ - вот прекрасная формула.
Любые формы жизни, вы все казались мне прекрасными. (То, что я говорю тебе сейчас, мне говорил Менальк.)
Я надеюсь, что хорошо узнал все страсти и все пороки; по крайней мере, я потакал им. Все мое существо стремилось ко всякой вере; и я бывал столь безумен, что иногда почти верил в то, что у меня есть душа, - так остро я чувствовал ее готовность выскользнуть из моего тела, - говорил мне еще Менальк.
И наша жизнь предстает перед нами как стакан, наполненный ледяной водой, запотевший стакан в руках охваченного горячкой, который хочет пить и выпивает все одним глотком, хорошо зная, что ему следовало бы помедлить, но не имея сил отвести этот упоительный стакан от своих губ, столь свежа эта влага, так возбуждает в нем жажду жар лихорадки.
II
Ах, как я вдыхал холодный ночной воздух! Ах, эти окна! И такие бледные лучи стекали с луны из-за тумана, как будто это были ключи, - казалось, их можно пить.
Ах, окна! Сколько раз я пытался охладить свой лоб вашими стеклами! И сколько моих желаний рассеивалось, как дым, когда я бежал из своей постели, cлишком разгоряченный, к балкону, чтобы увидеть бесконечное спокойное небо.
Лихорадки прошлых лет, вы нанесли смертельный удар моему телу, но как опустошается душа, когда ничто не обращает ее к Богу.
Постоянство моего обожания было ужасным; я целиком растворялся в нем.
Ты будешь еще долго искать счастья, недостижимого для души, говорил мне Менальк.
Когда дни первых сомнительных восторгов миновали - перед тем как мне встретиться с Менальком, - наступил период беспокойного ожидания, похожий на переход через болото. Меня засасывала тоскливая дремота, исцелить которую сном было невозможно. Я отдыхал от отдыха, спал и просыпался еще более усталым, мой ум оцепенел как бы в предчувствии метаморфозы.
Тайные манипуляции организма; скрытая работа невыясненного генезиса; тяжелые роды; вялость, ожидание; как хризалида, как куколка в коконе, я спал; я давал возможность сформироваться внутри меня новому существу, которым я стану, уже совсем непохожему на меня.
– Ах! Пусть наступит наконец, - умолял я, - кризис, болезнь, острая боль! И мой мозг сравнивал себя с грозовыми небесами, затянутыми тяжелыми облаками, когда трудно дышать и все ждет молнии, чтобы лопнули наконец эти серые бурдюки, полные влаги и прячущие лазурь.
Сколько же тебе длиться, ожидание? И в конце концов останется ли нам что-то для жизни?
– Ожидание! Ожидание чего?
– взывал я. Может ли произойти что-то, чего не породили мы сами? И что могло произойти с нами, чего бы мы уже не знали?..
Рождение Абеля, моя помолвка, смерть Эрика, разрушение моей жизни вместо прекращения этой апатии, казалось, длили ее еще больше, казалось, что это оцепенение происходит от сложности моих мыслей и неопределенности желаний. Я хотел бы вечно спать во влажной земле, как растение. Иногда я говорил себе, что наслаждение прекратило бы мои страдания, и искал в изнурении плоти освобождение для ума. Потом я снова спал в течение долгих часов, как спят маленькие дети, которых укладывают днем, убаюканные теплом, в оживленном доме.
Потом я просыпался, весь в поту, с колотящимся сердцем и затуманенной головой. Cвет, который просачивался снизу, через щели в закрытых ставнях, и отражался на белом потолке зелеными отблесками лужайки, этот вечерний свет был для меня неповторимо прекрасен, подобно свету, который кажется нежным и очаровательным, пройдя сквозь листву и воду, и который дрожит на пороге пещеры, после того как вы долго были окутаны ее тенями.
Неясные шумы доносились из дома. Я медленно возрождался к жизни. Я умывался теплой водой и шел, полный печали, по равнине до садовой скамейки, на которой ждал наступления вечера, ничего не делая. Чтобы говорить, слушать или писать, я был слишком уставшим. Я читал:
...Он видел пред собой
Пустынные дороги
И птиц морских, ныряющих в волну,
И слышал шелест крыл...
Ну что же, дом мой здесь...
...Я принужден здесь жить,
Под этим дубом,
Под желтою пожухлою листвой
В пещере под землей и под травой.
Как холоден мой дом,
Он мне наскучил.
Ложбины темные,
Высокие холмы
И изгородь печальная из веток,
Усеянных созревшей ежевикой,
Унылый и безрадостный приют*.
Чувство полноты жизни, возможной, но еще не испытанной, иногда начинало брезжить, потом возникало снова, мало-помалу становясь неотвязным. Ах! Пусть створки дня распахнутся наконец, - молил я, - пусть засверкает он среди этих вечных невзгод!
Казалось, все мое существо испытывало огромную потребность закалиться в обновлении. Я ждал второго возмужания. Да, приспособить свои глаза к новому зрению, омыть их от книжной грязи, придать им большее сходство с лазурью, на которую они смотрят, - cегодня совсем чистой из-за недавних дождей...