Явка в Копенгагене: Записки нелегала
Шрифт:
На следующий день утром я ехал в поезде, проходившем через станцию Звенигородку. Прямого поезда на Киев в то время не было. Пересадка на ставшей мне родной станции Цветково. Время пик: возвращаются с каникул студенты, курсанты военных училищ, школьники. Билет в Цветково закомпостировать не удалось. Нет мест. Пропустив несколько поездов на Киев, я отчаялся, и вдвоем с попутчиком-студентом мы решили ехать «зайцем», забравшись вначале на буфер вагона, а когда поезд тронулся, прошли в тамбур. Присев на корточки, я задремал. И совершенно напрасно. Пробуждение было не из приятных: надо мной стояли ревизоры — мужчина и женщина. Оба телосложения впечатляющего.
В Управлении кадров МГБ получил воинское требование на проездной билет до Ленинграда. Встал на вокзале в очередь к воинским кассам и, зажатый в плотной горячей толпе военнослужащих, незаметно для себя уснул. Проснулся, когда толпа пододвинула меня вплотную к окошку. Портфельчик (уже без курицы), сжимаемый мертвой хваткой, я все еще, к счастью, держал в руке.
Ленинград. Поздний вечер. С Московского вокзала мы с Юрой П., с которым я познакомился в управлении кадров, направляемся на такси на Петроградскую сторону, где расположена наша школа. Идем с ним по неширокой, слабо освещенной улице под названием Пионерская. Ищем дом № 18.
— Где-то здесь, — говорит Юра, когда мы зашли за угол здания казарменного типа.
— Здесь ведь должна быть проходная, — сказал я.
В этот момент мы поравнялись с полуоткрытым зарешеченным окном и за тяжелой шторой увидели лампу с зеленым абажуром (такую лампу мы видели в кино в кабинете Сталина). В кресле, наполовину скрытый портьерой, сидел офицер в фуражке с синей тульей и красным околышем.
— Извините, товарищ капитан, — обратился Юра сквозь решетку окна. — Пионерская, 18, это здесь?
— Да, это здесь. Идите прямо по улице до проходной.
Вооруженный револьвером вахтер проверил наши документы. Через минуту подошел капитан с красной повязкой, с которым мы только что говорили через окно.
— Что-то вы поздновато, — сказал он. — Завтра уже экзамены. Столовая давно закрыта. Переночуете эту ночь в спортзале, а завтра после санпропускника получите койки в казарме. — И он проводил нас в небольшой спортзал, где на полу лежали борцовские маты, а вдоль стен стояли гимнастические снаряды.
— Давай располагаться, — говорит Юра, укладываясь на толстый, упругий, обитый дерматином мат.
— Эх, хорошо, — сказал я, потягиваясь.
— Хорошо-то хорошо, да только вот кишки марш играют. Жрать-то хочется. У тебя ничего не осталось?
— Еще в поезде последнюю корочку хлеба доели.
— А, черт! Пойду-ка я в гастроном, чего-нибудь куплю.
— Так уже около одиннадцати ночи.
— А он в двенадцать закрывается. Когда ехали, я видел, гастроном еще открыт. Надо было заскочить туда. — И он пошел к проходной.
Вскоре
— А что это за рыба? — спросил я.
— Шпроты. Не видишь?
— Впервые вижу.
— Ну, тогда давай попробуем.
Мы перочинным ножом открыли шпроты и поужинали, сидя на матах. Никакой мебели здесь не было. Наутро вместе с другими абитуриентами пошли писать экзаменационный диктант на тему о М. И. Калинине.
И только тут выяснилось, что двухгодичную школу военных переводчиков только что преобразовали в Институт иностранных языков МГБ СССР и мы вместо двух лет будем учиться полные четыре года, а по окончании получим высшее образование и диплом переводчика-референта.
На следующее утро после диктанта мы пошли в санпропускник. Там нас заставили раздеться, и молоденькая медсестра с мощным рефлектором в руках проверила нас на вшивость сначала на голове, потом — внизу. Тех, у кого что-то было, другая медсестра, постарше, безжалостно брила наголо. Мы, счастливчики, избежавшие такой беспощадной экзекуции, хихикали в кулак, потешаясь над кажущимся столь жалким и незначительным, лишившимся курчавой волосяной оправы мужским достоинством наших новых товарищей.
После банного отделения нам вручили нашу еще горячую, прожаренную на всякий случай штатскую одежду. Лишь после этого нас определили в спальню-казарму, где размещалось двадцать пять человек, и поставили на пищевое довольствие.
Из пятисот поступавших осталось только сто. Среди нас, разного штатского сброда, особо выделялись суворовцы училища МГБ, подтянутые, крепкие ребята в черной форме с красными погонами. Они держались поначалу особнячком и общались только между собой, но потом, когда всех одели в одинаковую форму цвета хаки, они, разбросанные по разным группам, растворились в общей среде.
Сорок дней так называемого карантина. Нас никуда не выпускают; Только учеба и спорт. Утренняя зарядка. Тоскливо на душе. В воскресенье местным ленинградцам разрешили съездить домой. Мы же, иногородние, торчим в спортзале, куда принесли радиолу и несколько старых пластинок, среди них — полный печали полонез Огинского, который мы заводим бессчетное количество раз.
Приходят две вполне взрослые девицы из группы, именуемой «академики». Эго те, кто уже закончил двухгодичный курс и проходят еще какой-то дополнительный годичный курс, содержание которого нам неизвестно. В группе «академиков» несколько девушек и молодых щеголеватых лейтенантов. Большинство из них совершенствуются в финском языке. По секрету нам сказали, что их готовят к работе в разведке, поэтому мы с вожделением глазели на них.
Две пришедшие девицы идут нарасхват. Мы с ними упоенно танцуем по очереди.
— Какие же вы еще мальчики! — говорит разочарованно одна из них.
Понедельник. Семь часов утра. Серый мглистый прибалтийский рассвет. Оглушительные звонки в коридорах.
— Подъем! — кричит старший лейтенант Лосев, заглядывая в каждую спальню. — Открыть окна-двери! Проветрить помещения! Кислятину тут развели! Всем во двор! Надеть брюки, сапоги и нижние рубашки!
Заспанные, бегом спускаемся с третьего этажа в темноту двора, в моросящий дождь. Делаем зарядку, затем пробежку, возвращаемся в казарму, заправляем постели. Перед завтраком выстраиваемся в коридоре на утреннюю поверку. Взводный придирчиво осматривает наши две шеренги, проверяет, блестят ли пуговицы, подшиты ли белые воротнички, начищены ли сапоги. В 8.30 завтрак. В 9.00— занятия. В языковых подгруппах по десять человек.