Яйцо

Вечен дом смерти и беспощадна жизнь человеков. И никогда не отличат они загадок своих от разгадок. И не отвратят их от бед их ни живот их, ни власть, ни благочестие. Подточат болезни бренные тела. Кого-то ударит из-за угла подлец инфаркт, зашушукает, заурчит в грудях, да и разорвет фонтаном бессмысленное сердце. Кого на рассвете разбудит инсульт, навсегда призраком поселяясь в оседающем мозге. А кого подкараулит рак, заползет незаметно в прямую кишку и станет расти и расти, раздуваться и раздуваться, как изумрудное яйцо, не вытолкнутое в свое время усердием труда. Расти и расти, пока не лопнет, озаряя

отравленной своей лазурью самодовольную жизнь организма. Страшен и безжалостен мир, и неисповедимы пути его болезней.

Однажды один человек ощутил, как в него вселяется некий светлый дух, некий гений безбашенной легкости. Звали того человека Негрович. Был он юноша кроткий, правдивый и умный, хотя и по-своему несчастный. Но вот, вселенный духом, распрямил он члены рук и ног своих, хрустнул суставами и взял, да и полетел. Полетел, конечно, не в прямом смысле, а как бы в косвенном. Полетел он в священности своих воображений. Как дурак, как синий козел, как полный и счастливый идиот. Будто бы вдруг получил он солнечный удар, так полетел Негрович в своих воображениях. Славный, праздничный водород запузырился тогда в его голове, священно одуревающей от озарений. И близок оказался он к той ясности, что дается лишь прекрасномудрым птицам беспредельной голубизны.

Раскидав члены своего смертного тела, отбросив умность головы, изъяв прагматично стоящий позвоночник, раззявил он рот свой и прикрыл веки, и потекли священные слюни его. Так и во время оно отдавались, бывало, иные простоте данного им мига.

Взграбленный стук в дверь возвратил, однако, Негровича в узость членов его и убогость его комнаты.

«Мамаша!» – мрачно и злобно догадался Негрович и крикнул:

– Н-ну, б-блядь, с-сук-ка, ч-чег-го т-теб-бе-е?!

Но то была не мамаша. На пороге на высоком белом осле восседал черноволосый и длинноволосый господин. В руках господина искрился маленький кварцевый шприц.

– К-кт-то в-вы? – ошарашено спросил Негрович.

– Я приехал сделать вам биопсию, – с гордостью поклонившись на осле, сказал господин.

Не в силах сдержать взгляд свой на господине, Негрович словно бы опустился в голубые очи осла и вдруг догадался с каким-то страшным скрежетом и с каким-то неумолимым воем, что это приехал к нему сам господин…

«Р-рак!!»

Прискорбный, в голубой дуге енота, подбитый яшмовой плесенью и горностаем, с долами в ладонях, пронзенных вдумчивыми гвоздями, с радостной печалью закланного агнца – о, акварельный пейзаж еле-еле начинающейся в заоблачном взоре весны! – так отразился в озере воображений Негровича черноволосый господин.

И тогда Негрович закричал:

– Р-ра-ак-к! – радостно закричал Негрович. – О, н-наконец-то п-пришел ты к-ко мне именно с-сийч-час, к-кагд-да, к-ккагг-г-дд-да…

Он вдруг не выдержал и пронзительно разрыдался. Чистые слезы его упали ему на колени, в белые свободные от предрассудков коленные чашечки, и ясная мысль о смерти затмила воспарившее было над ним озеро воображений его.

Рак, могущественный и прекрасный, с кожаной портупеей, огромный, как дом, в пурпурной мантии, тяжелый и сладострастный, бронированный пластинами золота и серебра, с узкими стразами очков и с выпученными драгоценными усами, – так надвигался рак на Негровича. Краснорожий

и тупомордый с безобразными клешнями вместо крыл рак нагло, как на вокзале, захохотал. Мелкий дождичек гнойной слюнцы его охладил лицо нашего гер-роя, пораженного неизмеримостью происходящего над ним надругательства. В огромной гнилостно раззявленной пасти чудовища подрагивала прилипшая к волдырястой губе сигаретка, а из-под сильных, хоть и узких стразов линз блестел внимательный и оч-чень вним-мательный взгляд.

Черноволосо-длинноволосый господин на осле сидел, однако, прямо, не двигаясь. Двигался лишь только слегка под ним осел, едва заметно перебирая черными влажными от пота губами и тупо глядя голубыми очами своими в обнажившуюся ляжку сидящего перед ним и обреченного на славу своей смерти Негровича.

– Ну, давайте, – не выдержал наконец черноволосо-длинноволосый господин и обмакнул взявшуюся ниоткуда белую ватку в спиритус-веритас-когнито-эрго-сам. В другой руке господина дрожала длинная драгоценная игла, венчающая маленький кварцевый шприц.

– Ну же, давайте, – нетерпеливо повторил господин, ловко и прямостояще сползая с высокой спины осла, даже и не касаясь ее руками. Пальцы его бережно дрожали белую сияющую, исполненную спиритуса ватку и ярко сверкающий кварцевый шприц, увенчанный пронзительной во всех смыслах этого слова иглой.

В изумлении кроткого своего рассудка Негрович застыл под священностью своих воображений, не зная, отдаваться ли на биопсию славы смерти или не отдаваться.

– Не бойся, – сказал господин и вонзил.

Аленушка полетела в избушке, недалеко от вокзала, куда она часто наведывалась посмотреть галерею старинных мастеров – Ван Гога, Ван Дейка и Ван Эйка. Аленушка даже устроилась на вокзал официанткой и подавала поезда жратвы к жерлам богатых юношей, ожидавших своих отправлений в неизвестность сюжетов своих жизней, лишь бы быть поближе к великим Ванам. Кстати, не все из богатых юношей были плохими и злыми, были среди них и хорошие и добрые, правда пишущие с ошибками. Одним из таких юношей был, конечно, и Негрович, богатый куском выброшенного пирога…

– Врешь! – закричал черноволосый и длинноволосый господин, вытягивая иглу. – Никогда ты не был богатым и добрым! И я уже сразу, по цвету взятой на анализы жидкости вижу, что она, твоя священная опухоль, злокачественна, и в следующую среду ты, Негрович, умрешь! Понял ты, козел ты и идиот ты вонючий?!

Негрович умно и кротко рассмеялся, а потом несчастно и скорбно зарыдал.

Вдруг он отнял ладони от своего белого с тонкими пятнышками лица и спросил Всадника (а это был именно Всадник):

– Но почему же именно я?

– Странный вопрос, – почесал манерно в крупнозернистых своих волосах черноволосый господин и вдруг, неожиданно для Негровича, выдернул из своей копны одну самую длинную и самую черную волосину, и, со смаком понюхав ее, низко наклонился к Негровичу и, ложно усмехнувшись, шепотом, тихо, между ушами осла, сказал в тонкие уши юноши:

– А откуда мне знать?

Осел же его вдруг откинулся и заорал:

– Ум-мрет, с-сука, ум-мрет!

И заигогокал, сволочь, злорадно так, как будто бы давно знал в голубизне своих глаз про славу смерти Негровича.