Язык цветов из пяти тетрадей
Шрифт:
И стал мне стойкий обыватель
Корсаров красочных милей.
И снятся мне полуподвалы,
И, чуткий школьник, вижу я,
Как оживляет цветень алый
Скупую повесть бытия.
На Охте
К той надписи – поблизости
Надгробья безымянного,
Уже успевшей выцвести,
Всё возвращаюсь заново.
Там целый мир вмещается,
Хотя
«Могила посещается»,
И ведь довольно этого.
Ленинград
Душа твоя всё сокровеннее,
Но и в действительности новой,
Как родины прикосновение,
Мне воздух твой сырой, суровый.
Своей голодной непреклонностью
Моё рожденье отстоял ты
И ледовитой сребролонностью
Своих врагов зачаровал ты.
Обвеял зорями туманными,
Когда вслепую, одичало
Москва с мешками, с чемоданами
Толпою от себя бежала.
Отцу
Отец, ты был к Востоку не готов,
Знал в отрочестве Юго-Запад хлебный
И марево его степных цветов,
Тачанок стук и вихрей свист враждебный.
Ещё тогда по детству твоему
Прошёлся век тупой, тяжелостопый.
Потом в блокадном сумраке, в дыму
С бомбящей ты знакомился Европой.
Но вот клинок, мой будущий Восток,
Как лёгонькое покрывало,
Дамасской сталью жизнь твою рассёк.
Она внезапно на него упала.
Отцу, отцу…
Если бы, роком правя,
Не перейдя черты,
В Екатеринославе
Всё же остался ты,
Если б в иные сети
Чудом не занесло,
Были б другие дети,
Скучное ремесло.
Сколько бы длился жалкий
Жизненный твой успех?
Глина расстрельной балки
Вас бы накрыла всех.
Но, претерпевшись к аду
И возлюбивши стих,
Выиграл ты блокаду
И сыновей иных.
Смутного осязанья
Вот уж исполнен взгляд
Девочки из Рязани,
Едущей в Петроград.
Восточному поэту
Характер твой нежный и грубый
Давно возлюбила молва,
И длинные медные трубы
Твои выпевают слова.
Конечно, расплавилось слово,
Оно превращается в гром,
Гремит и сверкает всё снова
То золотом, то серебром.
Ликуя, грохочут карнаи
И с воем взывает зурна,
О детстве сиротском стеная
И славя твои времена.
Всей мощью
Врываются в твой робайят,
О первой любви безответной,
О первых признаньях трубят.
«Привычной жестокости с детства уроки…»
Привычной жестокости с детства уроки,
Разбойничьих улиц озлобленный мрак,
Свирепые реки на жгучем Востоке,
Верблюжья колючка и ярость собак.
И это начальство, порода чужая,
Надменная, важная, из ВПШ [11] ,
11
Высшая партийная школа.
Заносится, бесится, всех унижая,
Не видит вошедших, бумагой шурша.
Но в душу вошла, разливаясь широко,
Пречистая влага стремительных рек
И с ней доброта и сердечность Востока,
В кибитке и в юрте случайный ночлег.
И древних деревьев святая прохлада,
И всё незабвенные в мареве лет
Обломок лепёшки и гроздь винограда,
Которые путнику посланы вслед.
«Имперскую люблю разноплемённость…»
Имперскую люблю разноплемённость.
В кишлак вступал я гостем и в аул,
Входя как будто в новую влюблённость,
И в переменах годы протянул.
Мне скучно жить средь одного народа.
Пусть, упованьям дерзким вопреки,
Казнило небо гордого Нимврода,
И разные возникли языки.
Я всё же в каждом узнаю родное —
Мы с одного сходили корабля,
И ведь была единою страною
Скитающихся праотцев Земля.
И, откликаясь жестам в разговорах,
Порой блеснёт широкая река,
И лёгкий плеск, и камышовый шорох
Лепечут звуки первоязыка.
Зеравшан
А. Полетаевой
Так быстро бежит Зеравшан златоносный,
Как будто видения эти несносны.
Отвесные скалы, припавшие к влаге,
Отвалы, холмы, камыши и коряги.
А там, за безмолвием жёлтых пустынь,
Желанная эта, безбрежная синь.
О, знать бы, что без вести сгинешь в пустыне,
Что нет этой праздничной, призрачной сини!
Но мчится и мчится, меняющий цвет
В предчувствии моря, которого нет.
Конец ознакомительного фрагмента.