Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском [с иллюстрациями]
Шрифт:
Из шестнадцати стихотворений, датированных 1972 годом, шесть можно с уверенностью отнести ко времени до изгнания, а три — написаны в США. Идет поэтическое освоение нового материка, убеждающее Бродского в том, что он сохраняет способность слагать стихи и вне российского языкового гула, за пределами своих четырех стен. Лирическая миниатюра «В озерном краю» начинается с характеристики этого края как «страны зубных врачей» — профессиональной группы, хорошо зарабатывающей на ремонте советских ртов («я, прячущий во рту / развалины почище Парфенона») — но во второй строфе ирония уступает место лирической медитации:
Все то, что я писал в те времена, сводилось неизбежно к многоточью. Я падал, не расстегиваясь, на постель свою. ИВо втором стихотворении описывается «осенний вечер в скромном городке, гордящемся присутствием на карте», то есть Анн-Арбор:
Уставшее от собственных причуд, Пространство как бы скидывает бремя величья, ограничиваясь тут чертами Главной улицы; а Время взирает с неким холодком в кости на циферблат колониальной лавки, в чьих недрах все, что смог произвести наш мир: от телескопа до булавки. Здесь есть кино, салуны, за углом одно кафе с опущенною шторой; кирпичный банк с распластанным орлом и церковь, о наличии которой и ею расставляемых сетей, когда б не рядом с почтой, позабыли. И если б здесь не делали детей, то пастор бы крестил автомобили. Здесь буйствуют кузнечики в тиши. В шесть вечера, как вследствие атомной войны, уже не встретишь ни души. Луна вплывает, вписываясь в темный квадрат окна, что твой Экклезиаст. Лишь изредка несущийся куда-то шикарный бьюик фарами обдаст фигуру Неизвестного Солдата. Здесь снится вам не женщина в трико, а собственный ваш адрес на конверте. Здесь утром, видя скисшим молоко, молочник узнает о вашей смерти. Здесь можно жить, забыв про календарь, глотать свой бром, не выходить наружу и в зеркало глядеться, как фонарь глядится в высыхающую лужу.«Ощущение скуки, которое здесь описано, действительное, — прокомментировал Бродский это стихотворение. — Но это и было замечательно. Мне именно это и нравилось. Жизнь на самом деле скучна».
Здесь, в Анн-Арборе, по-своему кончается биография Иосифа Бродского. Приехав в Америку, он зажил нормальной для западного писателя жизнью. В 1977 году он переехал в Нью-Йорк, где оставался до конца жизни. Он зарабатывал преподаванием и лекциями, ему никогда больше не приходилось защищать свой выбор профессии перед судом, и — к своему облегчению — он перестал быть пешкой в политической игре. «По большому счету, поэт не должен играть такую роль в обществе, какую он играет в России». Он публиковал свои стихи без цензурного вмешательства и был удостоен множества почетных наград, в том числе и Нобелевской премии литературе — «за многогранное творчество, отмеченное остротой мысли и лирической интенсивностью».
II. Язык есть бог, или Мальчик на крыльце
Скрипи, перо!
«Все мои стихи более или менее об одной и той же вещи — о Времени, — говорил Бродский. — О том, что Время делает с человеком». Время — центральная тема в творчестве Бродского, отношением к нему определяется его мировоззрение. Время царит над всем — все, что не время, подвластно времени.
Время вцепляется в человека, который стареет, умирает и превращается в «пыль» — «плоть времени», как ее называет Бродский. Ключевые слова в его поэзии — «осколок», «часть», «фрагмент» и т. п. Один из сборников носит название «Часть речи». Человек — в особенности поэт — является частью языка, который старше его и который продолжит существовать и после того, как время справится с его слугой.
Время и пространство — самая важная дихотомия в философской системе Бродского. «Дело в том, что меня больше всего интересует и всегда интересовало на свете… — это время и тот эффект, который оно оказывает на человека, как оно его меняет, как обтачивает… С другой стороны, это всего лишь метафора того, что вообще время делает с пространством и миром». Разница между временем и пространством выражается у Бродского противопоставлением «идеи» и «вещи».
«Время больше пространства. Пространство — вещь. Время же, в сущности, мысль о вещи. Жизнь — форма времени…» («Колыбельная Трескового мыса»)Мысль развивается в эссе «Путешествие в Стамбул» (1985): «… пространство для меня действительно и меньше, и менее дорого, чем время. Не потому, однако, что оно меньше, а потому, что оно — вещь, тогда как время есть мысль о вещи. Между вещью и мыслью, скажу я, всегда предпочтительнее последнее». Пространство есть, проще говоря, «тело», тогда как время связано с мыслью, памятью, чувствами — с «душой».
Отношение Бродского к прошлому отличается ностальгичностью. Существование приобретает «статус реальности» только постфактум, и это объясняет ретроспективный процесс сочинительства и тягу к элегическому жанру. В русском языке глаголы стоят «в длинной очереди к „л“», и поэзия самого Бродского полна временных маркеров из частной и общей истории («фокстрот», «бемоль», «клюква», «абажур», «колючая ель» и т. п.), как, например, в «Эклоге 4-й (зимней)» (1980):
Зима! Я люблю твою горечь клюквы к чаю, блюдца с дольками мандарина, твой миндаль с арахисом, граммов двести. Ты раскрываешь цыплячьи клювы именами «Ольга» или «Марина», произносимыми с нежностью только в детстве и в тепле. Я пою синеву сугроба в сумерках, шорох фольги, чистоту бемоля — точно «чижика» где подбирает рука Господня <…>Будущее связано с другими, отрицательными качествами — в индивидуальном плане прежде всего со смертью человека. Если будущее вообще что-то значит, говорит Бродский, то это «в первую очередь наше в нем отсутствие. Первое, что мы обнаруживаем, в него заглядывая, — это наше небытие». Поэтому оно описывается в таких терминах, как «холод», «оледененье», «пустота»:
Сильный мороз суть откровенье телу о его грядущей температуре… («Эклога 4-я») Пахнет, я бы добавил, неолитом и палеолитом. В просторечии — будущим. Ибо оледененье есть категория будущего, которое есть пора, когда больше уже никого не любишь, даже себя. Когда надеваешь вещи на себя без расчета все это внезапно скинуть в чьей-нибудь комнате, и когда не можешь выйти из дому в одной голубой рубашке, не говоря — нагим. Я многому научился у тебя, но не этому. В определенном смысле, в будущем нет никого; в определенном смысле, в будущем нам никто не дорог. ……………………………… …Будущее всегда настает, когда кто-нибудь умирает. Особенно человек… («Вертумн», 1990)