Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском [с иллюстрациями]
Шрифт:
Из окна ничего не было видно — только облака. Когда я ложился на кровать, которая занимала большую часть комнаты, то смотрел на облака. Это у меня вообще пунктик. Началось давно, еще в родном городе: я выходил из дома, и единственное, что меня очень интересовало, — облачность. Ничто другое не интересовало… Облака — это наиболее событийное зрелище. Из естественных, да и вообще, из любых. Самое большое шоу. Всегда колоссальное разнообразие.
В 1990 году урожай был более скудным, главным образом из-за того, что время и мысли Иосифа были заняты другим, а именно женщиной, на которой он женился 1 сентября в стокгольмской ратуше, — Марией Зоццани. Одно из стихотворений, написанных этим летом, было посвящено шведскому поэту Томасу Транстремеру, которого Иосиф считал «одним из самых лучших современных
Другое стихотворение, связанное со Швецией и написанное по-английски, «T"ornfallet», было начато в 1990 году и закончено в 1993-м. Летом 1990-го была начата работа и над стихотворением «Вертумн», памяти Джанни Буттафавы, итальянского друга и переводчика Бродского, умершего в том же году.
В 1992-м Бродский приехал в Швецию в конце июня и провел там ровно два месяца, несколько недель — вместе с женой. Это лето было насыщенным и в поэтическом, и в личном плане. Он снимал дачу на одном из островов Стокгольмского архипелага. На участке стоял маленький домик, в котором он работал и на двери которого он по просьбе хозяев, перед тем как уехать, оставил свою подпись. В это же время находились в Стокгольме два его близких друга: поэт Дерек Уолкотт — в связи с постановкой его пьесы «Последний карнавал» в Драматическом театре — и Михаил Барышников, выступавший в Стокгольме со своей балетной труппой. Навестить Бродского на дачу приехала и его старая знакомая, петербургский политик Галина Старовойтова, тем летом тоже посетившая Стокгольм.
[Фото 22. Бродский с Г. Старовойтовой и женой Марией на острове Вермдё летом 1992 г. Фото Б. Янгфельдта.]
Летом 1992 года был написан первый вариант стихотворения, посвященного Михаилу Барышникову (закончено позже в том же году с добавлением двух строф), и еще одно стихотворение на шведскую тему, «Пристань Фагердала» [20] , в котором «голые мачты шведских / яхт, безмятежно спящих в одних подвязках, / в одних подвесках / сном вертикали, привыкшей к горизонтали, / комкая мокрые простыни пристани в Фагердале». Стихотворение навеяно впечатлениями от экскурсии на паруснике вдоль островов Стокгольмского архипелага. По словам владельца парусника, вид простыней, висящих на веревке около маленькой пристани Фагердала, привел Бродского в восторг. Вообще, рассказывает он, обожавший море Бродский находился во время этой экскурсии в состоянии, граничившем с блаженством.
20
В «Сочинениях» Бродского (т. IV, СПб., 1998, стр. 157) стихотворение ошибочно датировано 1993 годом. Оно было написано в августе 1992-го, когда и был опубликован мой перевод в стокгольмской газете «Expressen» (26 авг.). Иногда по-русски местность ошибочно называют Фегердала.
[Фото 23. Бродский на море. Фото снято владельцем парусника, шведским актером Кристером Хольмгреном.]
Можно было бы подумать, что частые посещения Бродским Швеции после 1987 года и теплые чувства к ней были вызваны благодарностью к стране, присудившей ему Нобелевскую премию. Но возвращался Бродский в Швецию из года в год не из-за Нобелевской премии, не из-за славы, сопровождавшей ее, а потому что эта награда, по его собственным словам, «как бы голос из дому, т. е. оттуда, из того пейзажа, из того мира, из той широты и почти той же самой долготы, на которых я вырос»,
Если Италия, Голландия и Швеция являлись в географическом мире Бродского положительными полюсами, были страны, отношение к которым у него было сложное или прямо отрицательное. Стамбул он очень хотел видеть, но знакомство с городом глубоко разочаровало его, и в эссе «Путешествие в Стамбул» он дал волю своим чувствам и выплеснул свое неприятие. Как часто бывает у Бродского, разочарование можно почти в равной степени приписать реальным обстоятельствам и состоянию его нервов.
21
Теперь, находясь в Париже (англ.).
Реакция Бродского на исламизированный Стамбул понятна. Но как объяснить его отношение к Франции, стране западной культуры, которая вызывала у него столь негативные чувства? У Бродского была привычка «отрицать всякие положительные качества того, чего он не знал, — констатирует его французская приятельница Анни Эпельбойн. — Не усвоив ни языка, ни культуры, он сделал из Франции неинтересный предмет». Первая часть ее свидетельства справедлива: Бродский действительно часто с самым непререкаемым видом отвергал то, о чем он ничего не знал. Но только незнанием французского языка объяснить этого нельзя. Ведь он не говорил ни по-итальянски, ни по-голландски, ни по-шведски и тем не менее эти страны любил. Итальянский он кое-как выучил с годами — потому что хотел. Французский, однако, он никогда не хотел освоить — несмотря на то что с Францией был связан в личном плане: в Париже жила Вероника Шильц, один из его самых старых и дорогих друзей, которой он посвятил множество стихов и у которой часто останавливался, когда бывал в Париже.
[Фото 24. Остров Торё. Бродский с женой и годовалой дочерью Анной. Август 1994 г. Фото Б. Янгфельдта.]
Отрицательные чувства по отношению к Франции Бродский питал издавна. Когда в 1970 году ему задали вопрос, куда он хотел бы поехать, если бы была такая возможность, он ответил: «Не Израиль… но Ирландия. Да, и в Венецию зимой. Не Франция, я ненавижу Францию и французов». Единственные два француза, которых он, по его словам, «когда-либо уважал, Паскаль и не помню кто еще, мертвы». Неприязнь поражает, учитывая тот факт, что он еще не видел страну, вызвавшую ее.
Личное знакомство с Францией и французами не заставило его отнестись к ним более благосклонно. В одном интервью он назвал свое отношение «сдержанным», в другом сказал, что его чувства «весьма смешанные», в третьем, что его отношение к стране «сложное, скорее неприязненное». Париж, правда, фантастический город, но в психологическом плане он ему чужд, объяснил он. Как это часто бывало у Бродского, в обоснование своих взглядов он прибегал к разным аргументам. Согласно одному, он познакомился с Парижем после Венеции, Флоренции и Рима, и поэтому город не произвел на него «убедительного впечатления». Другой аргумент был как раз тот, что он не говорил по-французски, но Бродский тут же лишил его убедительности, добавив, что вряд ли чувствовал бы себя как дома во Франции, даже если бы владел языком, — хотя этот недостаток, между прочим, не помешал ему заявить, что французская поэзия оставляет его «достаточно холодным». Когда Бродский старался сказать что-то положительное о Франции, речь неслучайно заходила о Бретани, «из-за моря», или о районе около Тулона или Марселя, «из-за того же самого».
Французская культура представлялась Бродскому «декоративной», культурой, которая отвечает не на вопрос «Во имя чего жить?», а на вопрос «Как жить?». Сам он принадлежал к другой культуре — «к русской или английской, но это, во всяком случае, не французская культурная традиция». Отрицательное отношение Бродского к Франции объясняется лучше всего как раз культурной несовместимостью. Его ум был по-английски деловит, конкретен, он не любил формализма французского мышления и флирта с марксизмом французских левых. А уж если Бродский чего-то не любил, он не любил это во всем, на всех уровнях. Так, например, посетитель ресторана, который проверял счет с очками на носу, вел себя «типично по-французски».