Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
Люди ежились, прижимаясь друг к другу, деля одеяла, рядна, подушки и все, что успели с собой захватить.
— А холод какой! Замерзнуть можно…
— Детей жалко… Как дрожат, бедняжки!
— Какой черт затащил нас в этот лес! Ни присесть, ни прилечь…
Шмая-разбойник молчал. Он сгреб ворох листьев, осторожно уложил на них жену, укрыл ее шинелью и опустился на корточки, прислушиваясь к ее частому дыханию.
— Крепись, родненькая моя, прошу тебя, крепись… — шептал он над ее ухом. Но слова его утопали в шуме листвы
В эту минуту до его слуха донеслись громкие крики, возгласы. Со стороны пылающего городка к лесу бежала новая толпа людей. Они со слезами на глазах, все наперебой стали рассказывать, как снаряд угодил в здание синагоги…
— Вся молельня горит… Живые люди горят!..
— Поджечь молельню! Святой дом… А там столько народу собралось! Думали найти спасение, а нашли смерть… — не переставая рыдал старик в изодранном талесе [3] . — За что мы так сурово наказаны? Или наш глас к тебе не доходит, о боже?
Он нащупал талес, сорвал его с плеч и швырнул в сторону:
— Если глас мой до тебя не доходит, не жди от меня молитв!.. Не жди!..
Окружающие плакали, испуганно глядя на старика, который от ужаса, видно, сошел с ума.
— Говорил ведь Шмая, что нельзя там оставаться!.. Надо было послушаться, и не было бы столько жертв… Умники, смеялись над разбойником, а он был прав!.. — сказала высокая худощавая женщина.
— Да, кто упрямился, тот навсегда остался под развалинами…
— Сколько людей погибло… И за что?
Со стороны горящего местечка прибыло еще несколько человек, и каждый рассказывал, что он видел. Рассказы становились все страшнее, и Шмая пытался прекратить их. И без того люди страдают, сходят с ума. Нечего, мол, сыпать соль на свежие раны…
Дети плакали, и, глядя на них, рыдали матери, не зная, как уберечь ребят от холода и сырости.
Шмая-разбойник поднялся с земли, расправил плечи, окинул тоскливым взглядом шумных соседей, сел на пень и поставил винтовку между колен, как это, бывало, делал на фронте в минуты затишья. Он сидел, глядя на больную жену. Ее знобило, и ей уже не могли помочь все лохмотья, которые на нее набросали. Если б он мог закурить, затянуться терпким дымом махорки, кажется, легче стало бы на душе! Но огня нельзя было зажигать.
Старик, сбросивший талес, никак не мог успокоиться и все причитал:
— Петлюра, да будет проклято имя твое и всех твоих головорезов! Лютая смерть на твою голову и на голову всех твоих извергов! Чтоб от вас всех следа не осталось… Чтоб вас земля не приняла в свое лоно и чтоб собаки ваши кости растащили по оврагам и долинам.
Но на него уже никто не обращал внимания.
— Что же с нами дальше будет? — тихо спросил кто-то. — Убежали из дому в чем мать родила…
— Дети мучаются, мерзнут…
— Ничего, лишь бы живы остались!..
—
— Зачем роптать, люди? Разве тем, кто остался под развалинами, лучше, чем нам?..
— Кто знает… Может быть, и лучше…
— Хватит языком трепать!
— Тише там! Нашли время для споров…
— Кажется, кто-то сюда едет… Слышите стук колес?
— Кто б это мог быть? Не бандиты ли?..
Люди смолкли. Сбившись в кучу, всматривались в густую темень, рассеиваемую багровыми облаками, плывшими по небу.
Теперь уже отчетливо слышен был скрип подводы, глухое покашливание, напоминавшее рыдание. Казалось, кто-то шел за покойником.
Спустя несколько минут в лес въехала колымага Хацкеля. Лошаденка еле переставляла ноги, фыркала, то и дело останавливалась в ожидании ударов кнута. В колымаге сидело несколько женщин с детьми и два старика, которых балагула подобрал по дороге, — впервые в жизни он подвозил пассажиров, не требуя платы…
Хацкель вытер рукавом мокрое лицо и, озабочено качая головой, сказал:
— Ну вот и приехали!.. Здравствуйте, соседи!.. Прибыли на дачу… Погибель на наших врагов!..
Люди молчали. Снова разгулялся ветер, с деревьев посыпалась мокрая листва. Беженцы смотрели на прибывших, не зная, что им сказать.
— Хацкель, дорогой, — отозвалась из темноты какая-то женщина. — А где же твоя жена, Лия? Почему ты ее сюда не привез?
Хацкель удрученно махнул рукой, будто разрубил что-то тяжелое:
— Не спрашивайте!.. Нет больше моей дорогой Лии. Убило ее осколком на пороге хаты… Насмерть скосило… Я ей кричу: «Бросай все, глупая, жизнь дороже, бежим скорее!» А она свое: «Как же можно бросить дом, имущество?» Ну, стали мы вытаскивать свои манатки, а осколок как засвистит. Не успел я и оглянуться, как моей Лии не стало… Пусть легка будет ей земля… Добрая женщина была…
Хацкель прислонился к телеге и понурил голову. Плечи его вздрагивали.
Глядя на опечаленного балагулу, люди молчали, как бы не желая мешать ему оплакивать погибшую жену…
Но вскоре тишину нарушила женщина, прижимавшая к своей груди двух малюток:
— Ну, люди, что же дальше делать будем?
— Ничего. Пушки замолкнут. Надо ждать. А там что бог даст…
— Он уже нам дал всего сполна! — отозвался из мрака Шмая, но кто-то перебил его:
— Не грешите! Не гневите бога!
— Что? Новые беды может на нас наслать? — не сдержался кровельщик. — Ну нет! Он, кажется, весь свой запас гнева уже давно израсходовал сполна… Горестей он для нас не пожалел, слава ему, милосердному. Как там сказано в священном писании? «Бог нам жизнь подарил, он и мук не пожалеет»? Щедрый он у нас… Если мало будет, подкинет еще… Бед на наш век хватит!..
— Шмая, мой дорогой сосед! — оживился балагула и направился к товарищу. — Ты, слава богу, живой! И тебя тоже сюда занесло? Что же, теперь будет немного веселее…