Язык североазербайджанских татов

Грюнберг Александр Леонович

Однажды перед закатом солнца послышался отдаленный грохот. Он надвигался на тракт, как могучая морская волна. Все с ужасом устремили взоры к горизонту. И вот уже все оглушены зловещим рокотом моторов. В небе показались бомбардировщики. Чьи они? Свои? Чужие?

Вот они уже близко, и в лучах солнца на фюзеляжах отчетливо видны ненавистные черные кресты.

Люди соскочили с подвод. Дети с плачем жались к матерям. Лошади ржали, рвались в степь, и трудно было их удержать. Гурт сбился на дороге.

— Фашисты!..

— Боже мой, куда бежать?

— Что делать?

Шмая-разбойник поднял руку козырьком и посмотрел на ровные треугольники, мчавшиеся в небе с угрожающим ревом:

— Спокойно! Разве они не видят, что мы гоним гурт, что мирные люди эвакуируются…

— Будут они тебя стесняться, эти людоеды… Бежим куда-нибудь!..

Люди замолкли, увидев, что самолеты, развернувшись, пошли на небольшое село, спрятавшееся за косогором. Прошло несколько секунд, и взрывы потрясли воздух. Все увидели, как село потонуло в дыму и огненные языки взвились над крышами…

— Гады… Бомбят мирных людей!.. — удрученно бросил Шмая и, заметив, что самолеты снова направились к тракту, крикнул не своим голосом:

— Чего вы столпились, как отара овец? Разбегайтесь по степи! Ложитесь в ямки и канавы!..

Люди рассеялись по степи, попадали на землю. Шмая со своими пастухами погнал гурт на обочину дороги. Коровы подняли страшный рев. Лошади рвались из оглобель.

Шмая успел только отскочить в сторону и припасть к земле, как близко раздался оглушительный взрыв. Казалось, вся земля вздыбилась. А тут еще застрекотали пулеметы…

— Душегубы проклятые! Нет на вас погибели! — поднявшись с земли, крикнул Шмая и бросился к тракту, где стонали раненые. Тут и там лежали сраженные пулеметным огнем коровы, овцы…

Весь остаток дня до полуночи обоз и гурты двигались дальше. С подвод доносились стоны людей, раненных во время бомбежки. Уже было недалеко до узловой станции, но там виднелись огромные облака дыма — горели цистерны с бензином и нефтью, громоздились обгоревшие вагоны, сброшенные с рельс воздушной волной. Развороченные паровозы торчали среди обломков зданий, валялись искореженные рельсы, и повсюду зияли воронки, наполненные водой и нефтью…

Никто уже не тешил себя надеждой, что здесь удастся сесть в поезд. И обозы, гурты, не останавливаясь, шли все дальше и дальше на восток.

Найти уцелевшую станцию, свободный эшелон стало целью жизни Овруцкого. Только бы погрузить имущество посадить женщин, стариков и детей, отправить их, а остальные с гуртом уже как-нибудь своим ходом доберутся до переправы.

Как только миновали разрушенную станцию и вышли в чистое поле, Овруцкий помчался на своей двуколке вперед, вдоль железнодорожного полотна, всматриваясь вдаль: нет ли поблизости разъезда? Он совсем загнал коня, но все же достиг цели. На небольшой станции стоял длинный состав — эвакуировался какой-то завод. На запасном пути паровоз брал воду. Ждали еще каких-то машин. И Овруцкому удалось упросить старшего погрузить в вагоны людей, имущество, несколько пар лошадей.

Он быстро поехал обратно и отправил обоз с людьми к станции.

Шмая-разбойник подбежал к кибитке, где сидела его жена с детьми.

— Ну, Рейзл,

хорошо, что вы поедете дальше поездом. Вижу, как вам трудно… Смотри хорошенько за дочками… Скоро мы встретимся там, за Волгой. Сама понимаешь, надо спасти скот, это ведь все наше богатство…

— Я все понимаю… Что ж поделаешь… Бог даст, там, за Волгой, уже встретимся… Но как же с письмами будет? Письма будут приходить в «Тихую балку», а оттуда кто нам их перешлет?..

— Ну, хватит об этом… Не ты первая, не ты последняя…

Шмая с грустью смотрел на жену, на спящих детей. Такое теперь творится на дорогах, что неизвестно, когда они увидятся, где сойдутся их пути. Но как бы то ни было, Шмая рад был, что они сядут в поезд и, возможно, больше не попадут под бомбежку… Пусть они больше не видят этой страшной дороги страданий…

— Ну, дорогая моя, — нежно обнял он жену, — спеши скорее на станцию! Смотри, не отставай… Береги детишек… Езжай, а мне надо к гурту идти… Скоро увидимся!

Он осторожно поцеловал детей, чтобы не разбудить их, и отошел от кибитки.

Рейзл взглянула на него заплаканными глазами:

— Ох, как горько мне, дорогой мой, как горько!.. Лучше уж я с тобой останусь…

— Что ты? Горько, говоришь? Я понимаю… Но скоро врагам нашим будет горько… Ты думаешь, что за это им не отомстят? — кивнул он на разбитую станцию, на облака дыма, затянувшие полнеба. — Такое не прощается…

Он хотел ей еще что-то сказать, но лошадь рванулась с места, и кибитка покатилась за обозом.

— Счастливого пути! Держись молодцом, не унывай, не падай духом!..

Он помахал фуражкой вслед удаляющейся кибитке и быстро пошел к гуртку, сгрудившемуся на дороге. Там его уже ждали пастухи и доярки.

— Ну что ж, друзья, — возбужденно воскликнул кровельщик, — значит, пошли! Отправили наших на станцию, легче теперь будет. Они нас только задерживали. Давайте теперь двигаться веселее…

И снова заклубились над трактом облака пыли.

Шмая-разбойник шагал с кнутом позади гурта, запыленный, заросший, и негромко напевал свою любимую солдатскую песенку. Но на душе у него было вовсе не так весело, как могло показаться со стороны…

Глава двадцать пятая

БЕДА НА ДОРОГАХ

Все свое нехитрое имущество — подушечку, полотенце, пару белья, портянки и кусок мыла — Шмая аккуратно перевязал бечевкой и взял под мышку. Коровы совсем отбились от рук, обнаглели, не слушались окриков пастухов, и зевать было нельзя, а то разбегутся по белу свету… А сверток Шмае мешал, и он решил ткнуть его куда-нибудь. Но куда? Несколько подвод, оставшихся с гуртом, он послал вперед — может, хлопцы подыщут подходящее местечко для ночевки. Единственная подвода с бидонами, на которой ехала молоденькая доярка Шифра, где-то отстала, и ее даже не видно. Верно, возится девушка со своими длинными косами и обо всем на свете забыла… Вот и попробуй ткни куда-нибудь свой узелок…