Язык. Сборник статей о становлении русского дискурса

Щипков Александр

Язык исторического описания русской истории ХХ века формирует и конституирует собственный предмет описания, погружая общественное сознание в хронический коллективный невроз по поводу собственного «ужасного», «кровавого», «абсурдного» прошлого. Картинка же, которая в итоге получается, напоминает кукольный театр в сильно накуренной комнате, где от табачного дыма можно топор вешать. Это результат

несоответствия языка предмету описания. Такой язык, конечно, не применим для изложения истории народа.

Но есть ещё одна проблема – несоответствие языка и метода. Нам требуется описание исторического процесса с точки зрения включённого наблюдателя, то есть носителя русской культурно-исторической традиции. Это такая традиция, для которой в силу византийского культурного влияния характерен системный и континуалистский взгляд. И этот взгляд не совместим с технократическим языком космополитического, глобалистского общества позднего модерна, которое противостоит обществу развивающейся традиции и живёт за счёт его отрицания. Зато он хорошо совместим с языком критического рационализма внутри самого модерна. Язык этого направления (например, исторической школы миросистемного анализа) достаточно критичен, он скептически реагирует на генерализацию либерально-позитивистского взгляда на историю. Такой язык вполне совместим с субстанциалистским взглядом – например, с языком школы «Анналов» или религиозной ортодоксии.

Такой критический, антипозитивистский язык «альтернативного» модерна (или антимодерна) комплементарен языку традиции. Его рационализм не отрицает, а подкрепляет и обогащает язык любой национальной традиции. Язык истории, который мы выбираем, – это язык прямой причастности акторов исторического процесса к национальным задачам, ценностям и проектам будущего. Так, например, ушедшие поколения в рамках этого типа историзма имеют право голоса в определении важнейших установок в проектах будущего. Именно этот язык позволяет реализовать принцип исторической непрерывности сопричастности, что прямо связано с нашей русско-византийской культурой. Поэтому ему неизбежно предстоит стать частью нового исторического дискурса.

Новый язык всегда входит в противоречие с остаточными элементами прежней, отжившей своё исторической

идиоматики, которая отражает систему сложившихся и порой устаревших концептов. Селекция этого материала не может быть проведена моментально, как бы нам этого ни хотелось. Но запускать этот процесс необходимо, и начать его следовало бы с тщательного отделения знаний от оценок, избегая при этом смешанных причинно-оценочных суждений. И анализ, и оценки необходимы, но не как части одного целого, а как две совершенно разные практики. Это подразумевает наличие двух субдискурсов в составе публичного исторического дискурса и два разных лексическо-терминологических ряда. Один применяется к культурно-исторической динамике в целом (например, «формы общинного уклада», «интеллигентский критицизм», «нравственная доминанта русского правосознания», «феномен самозванства», «культурный полифонизм», «категории византийской культуры» и т. п.). Другой – к оценке конкретных поступков конкретных людей, например, когда речь идёт об убийстве Павла I или Николая II или о неправосудных решениях и диктаторских практиках в период становления советской государственности.

Иной подход ведёт как минимум к доктринёрству, что, к слову, в итоге создаёт почву для гражданских расколов. Ведь как только мы останавливаем наш анализ причинно-следственных связей ради оценок, мы попадаем в ловушку каузальной асимметрии, то есть из ряда факторов, повлиявших на некий результат, мы задним числом произвольно выбираем один фактор и называем его основной причиной произошедшего. Например, убийство Петра Столыпина и нерешённость земельного вопроса зачастую становится едва ли не единственной причиной революции. Или мы можем вывести на первый план гражданский аспект и говорить, что революцию подтолкнули Цусима и поражение в войне с японией. Это поражение советская историография объясняла «отсталостью царизма», упуская при этом фактор серьёзной помощи японии со стороны Британии, которая привычно отводила себе роль координатора системы сдержек и противовесов в пределах Евразии. Можно говорить об ошибках в информационном обеспечении войны 1914 года – солдаты перестали понимать, за что воюют.

Конец ознакомительного фрагмента.