Йеллоуфейс
Шрифт:
Редакторский стиль Даниэлы мне тоже импонирует. Большинство изменений, которые она запрашивает, звучат как простые уточнения: «*А американская аудитория поймет, что это за фраза? *Надо ли помещать этот флэшбэк так близко к началу, когда мы еще не встретились с персонажем в отведенной временной шкале? *Этот диалог цветист, но как он продвигает повествование?»
Честно говоря, я испытываю облегчение. Наконец-то хоть кто-то упрекает Афину в том, что она местами заигрывается в своей намеренной запутанности предложений и культурных аллюзиях. Афине нравится заставлять свою аудиторию «доходить своим умом». Насчет культурных контекстов она пишет, что не видит необходимости
Ничтоже сумняшеся она вставляет целые фразы на китайском, не добавляя никаких переводов (в ее пишущей машинке нет китайских иероглифов, поэтому она оставляла пробелы и вписывала их от руки. Мне требовались часы возни с распознаванием текста через интернет, но даже тогда около половины тех фраз пришлось вычеркнуть). Членов семьи и родни она прописывает в терминологии китайской вместо английской, так что остается лишь гадать, является ли тот или иной персонаж, скажем, дядей или троюродным братом (на сегодня я прочла уже десятки пособий по китайской иерархии родства — бессмыслица полная).
Такое у нее и во всех других романах. Поклонники Афины нахваливают такую тактику как блестящую и аутентичную — необходимое вмешательство писательницы из диаспоры в борьбу с «белизной» английского языка. Но это не есть хорошо. Проза от этого делается раздражающе недоступной; так сказать, не для средних умов. По моему мнению, все это подыгрывает тому, чтобы Афина и клан ее почитателей чувствовали себя умнее, чем есть на самом деле.
«Витиеватый и высоколобый» — вот вам бренд Афины. «Коммерческий и широкого круга, но изысканно-литературный» — это, пожалуй, о моем слоге.
Самое сложное — это уследить за всеми персонажами. Чтобы как-то нивелировать путаницу, мы меняем почти дюжину имен. У двух разных персонажей фамилия Чжан, у четырех — Ли. Афина их различает, давая разные имена, которые использует лишь изредка, а есть еще другие — по-видимому, прозвища (Гэн, Чжу; если только «А» не фамилия и я чего-то не путаю). Или вот взять Да Ли и Сяо Ли — это реально ставит в тупик: лично я считала, что Ли — это фамилия; тогда откуда здесь взялись Да и Сяо? Почему женские персонажи тоже во множестве носят имя Сяо? А если это фамилии, значит ли это, что все они родственники? Это что, роман об инцесте? Наиболее простое решение — дать им всем разные прозвища, и я часами просматриваю страницы по истории Китая и сайты с детскими именами, подыскивая такие, которые бы соответствовали этническим канонам. По итогам мы вырезаем несколько страниц ненужной предыстории.
В своих книгах Афина тяготеет к ризоматике [11] : может возвращаться на два десятка лет назад, чтобы исследовать детство персонажа; витать среди пейзажей китайской глубинки на протяжении пространных, не связанных меж собою глав; вводить персонажей, подчас не имеющих четкого отношения к сюжету, а затем до конца романа о них забывать. Понятно, что через это она пытается придавать своим персонажам фактурности, показывая, откуда они берутся и в каких извивах повествования обитают, но при этом явно перебарщивает. Все это отвлекает от канвы развития. Чтение должно быть приятным занятием, а не нудными поисками.
11
Ризома — в постмодернизме противостояние замкнутым линейным структурам, в которых всегда есть какая-то ось.
Язык мы намеренно смягчаем. Убираем всякие «узкоглазые» и «желтопузые». «Не сочти за подкоп, — пишет в своих комментах Даниэла, — но в наши дни
Смягчаем и некоторых белых персонажей. Не сказать чтобы радикально, но тем не менее. Оригинальный текст Афины, надо сказать, до неприличия предвзят; французские и британские солдаты здесь просто карикатурные расисты. Я понимаю, этим она пытается подчеркнуть дискриминацию внутри Союзного фронта, но эти сцены настолько шаблонны, что кажутся недостоверными. Читатель просто теряет связь с действительностью. И вот мы заменяем одного из белых хулиганов персонажем-китайцем, а одного из самых шумливых китайских рабочих сочувствующим белым фермером. Это привносит усложненность и нюансы гуманизма, которые Афина из-за чрезмерной близости к проекту могла элементарно проглядеть.
В первоначальном варианте несколько рабочих доведены до самоубийства жестоким обращением со стороны англичан, при этом один вешается в капитанском домике. Капитан, обнаружив тело, через переводчика приказывает остальным рабочим повеситься тоже, но в своих землянках: «Нечего загаживать наши!» Вся эта сцена, по-видимому, взята непосредственно из архивных источников — в рукописи Афины есть пометка на полях: «ВЫНЕСТИ В КОММЕНТЫ, ЧТО ЭТО НЕ ОТСЕБЯТИНА. БРРР!»
Сцена, безусловно, мощная; читая ее в первый раз, я ощутила приступ ужаса. Однако Даниэла считает, что это чересчур. «Понятно, что они неотесанные солдафоны, но слишком уж чернуха, — комментирует она. — Уберем, чтоб не сбоило темп?»
Самое крупное изменение, которое мы вносим, относится к последней трети книги.
«Здесь сюжет явно делает вывих, — пишет Даниэла. — Нужен ли нам этот контекст насчет Версальского договора? Кажется неуместным: мы ж не на китайской геополитике фокусируемся?»
Конец черновика у Афины невыносимо ханжеский. Здесь увлекательные личные истории остаются позади, а на голову читателю высыпается ворох подлостей и гадостей, посредством которых китайские рабочие оказываются обездолены и незаслуженно забыты.
Погибших в бою китайцев запрещено было хоронить рядом с европейскими солдатами. Прав на военные награды они не имели, потому что официально в боевых действиях не участвовали. Но более всего Афину возмущало то, что китайское правительство по итогам войны оказалось бессовестно обмануто: согласно Версальскому договору территория Шаньдуна отошла от Германии к Японии. Но кому все это отслеживать? Трудно сопереживать извивам сюжета в отсутствие главного героя. Последние сорок страниц книги больше напоминают архивный документ, чем захватывающую повесть военных лет. Концовка смотрится несуразно, как студенческий курсовик, случайно прилепленный к концу литературного шедевра. Но что поделать, в Афине всегда была такая дидактическая жилка.
Даниэла хочет, чтобы я вообще все это вырезала.
«Давай закончим роман с А Гэном на лодке, по пути домой, — предлагает она. — А что: сильный финальный образ, к тому же несущий в себе импульс предыдущей сцены погребения. Остальное можно дать в послесловии, ну или в личном эссе, которое можно опубликовать в аннотации ближе к выходу книги. Или, скажем, допечатать в пэйпербэк-версии для книжных клубов. А?»
Мне эта идея кажется блестящей. Я делаю вырез. А затем, вишенкой на торте, просто делаю после сцены с Гэном короткий эпилог: одну строку из письма, которое один из рабочих позже пишет в 1918 году кайзеру Вильгельму, моля о мире во всем мире: «Я чувствую волю Небес в том, чтобы все человечество жило как одна семья».