Йерве из Асседо

Ройтман Вика

– Да, это я вижу, – вздохнула Маша и улыбнулась. – Очень ты даже комильфо, Ребекка-Зоя. Спасибо тебе за собеседование, мне было очень приятно с тобой познакомиться.

Психолог Маша тоже поднялась со стула, и тут ее лицо запечаталось. Глаза больше не были ни грустными, ни веселыми, ни встревоженными, а пустыми, ничего не выражавшими. И как будто она стала старше лет на двадцать. У меня похолодела спина. Я посмотрела на ее живот, но он по-прежнему был беременным. Это меня немного успокоило.

– Желаю тебе удачи, – произнесла постаревшая психолог

Маша бесцветным голосом.

– Вы меня примете на программу “НОА”? – в отчаянии спросила я.

– Желаю тебе удачи, – повторила психолог Маша и выдавила из себя механическую улыбку. – Ты замечательная девочка.

Глава 5

Папа

Только некоторое время спустя я узнаю, как боролась психолог Маша с единогласным решением всей остальной комиссии принять меня на программу “НОА”, но тщетно.

Видимо, комиссии понравились мои рассказы про унылых детей, мои общие знания о том, кто придумал, что земля вертится; математика, английский и треугольники с деревьями. Комиссия заключила, что я подаю большие надежды. Комиссия приняла решение.

На роковой звонок ответила бабушка.

– Комильфо! – закричала она из кухни. – А ну, вылезай из чулана! Звонят из еврейского этого самого. Спрашивают какую-то Ребекку.

Слово “звонят” бабушка произносила с ударением на букву “о”.

– Але. – Я взяла трубку.

– Ребекка Зоя Прокофьева? – сказал приятный мужской голос.

Я уже давно поняла, что у всех евреев очень приятные голоса.

– Ага, – ответила я с колотящимся сердцем.

– С вами имеет честь говорить Антон Заславский, декан программы “НОА”.

– Угу, – сказала я.

– С радостью сообщаю вам, что ваша кандидатура рассмотрена положительно.

– Что это значит? – не поверила я своим ушам.

– Это значит, что в сентябре вы вольны приступить к обучению в десятом классе израильской школы-интерната. – Дальше последовала тарабарщина, которую декан Антон Заславский расшифровал как Деревня Сионистских Пионеров.

– Серьезно? – Я все еще не могла поверить. – Но психолог сказала…

– Какая психолог?

– Маша. Такая… беременная.

– А, да, да, не беспокойтесь, она уже в декрете – родила сына.

– Я очень рада…

– Мы все очень рады. И за вас мы тоже очень рады. Готовьте документы, визу, справки, прививки, проходите медосмотр и консульскую проверку, и мы пошлем вам билет.

– А куда?

– Что куда? В Израиль.

– Я имею в виду, где находится эта деревня пионеров?

– Она находится в городе Иерусалиме, столице Израиля, – улыбнулся голос из трубки. – Вам повезло: вы будете учиться в пупе мира.

– Я буду учиться в пупе мира! – закричала я папе, подпрыгивая от счастья, когда мы встретились под памятником Трагедии у Оперы.

Пока ждала папу, разглядывала своего любимого персонажа в этой скульптурной композиции, где все были опечалены еще больше, чем дети на картинках на экзамене. Поверженный человек, которого затоптали все остальные участники

трагедии, с распростертой на пьедестале рукой лежал прямо надо мной. Я всегда очень ему сочувствовала, потому что какие-то варвары постоянно отламывали ему пальцы, и он был не только несчастным по жанровому призванию, но его еще и одесское быдло покалечило. Его столько же раз реставрировали, как и сам оперный театр, грозивший провалиться в катакомбы, но пользы от этого не было никакой: чинили, а потом опять ломали.

– Куда пойдем: на Колоннаду или в Пале-Рояль? – спросил папа, появившийся со стороны Ласточкина.

Мы направились в Пале-Рояль, который был ближе.

– Меня приняли, ты представляешь! Меня приняли!

– Кто бы сомневался, – буркнул папа и сел на скамейку напротив маленькой бронзовой нимфы с чашей, которая в причудливом изгибе склонилась над миниатюрным гротиком и поливала водой его уступы.

Пале-Рояль я обожала. Именно там папа впервые снял боковые колеса с моего первого велосипеда “Зайка-3”. Папа бежал следом за мной, поддерживал, потом отпустил, руль елозил, но в итоге я выровнялась и поехала. Сама доехала до Трагедии, а потом даже и до Комедии, которая чуть поодаль. Давно я об этом не вспоминала. Все дед да дед. Папа будто стерся из моих детских воспоминаний. До чего странно.

В Пале-Рояле было тихо, потому что он был замкнут домами со всех сторон. Никто не кричал и не шумел, и даже развешанное за окнами белье не шелестело, потому что здесь всегда было безветренно.

– Ты не сомневался, что меня примут? – удивилась я.

– Нет, – сказал папа. – Разве что тебя бы не приняли из-за меня.

– Почему?! – обиделась я на папу за папу.

– Потому что я всячески пытался испортить тебе картину личности на моем интервью с психологом.

– Ты мне не рассказывал, что и тебя собеседовали. Ты тоже был у психолога Маши?

– Нет, я был у психолога Саши.

– Это тетя?

– Дядя. Такой… с козлиной бородкой и мелкими очками.

– И что ты ему про меня наговорил?

– Какая разница, раз тебя все равно приняли. Видно, этот Саша – никудышный психолог. Да и Маша тоже, судя по всему, не ахти. Дурацкая у них профессия: сидят, уши развесили и угукают. Никакого полета мысли. – Папа посмотрел на нимфу. – Тебе известно, Комильфо, что в Израиле нет памятников?

– Как?! – воскликнула я, не веря своим ушам.

Мне уже давно пора было усвоить, что евреи – инопланетяне, живущие в каком-то фантастическом мире, в котором действуют только им одним известные правила, для нормальных людей непонятные.

– А вот так. Твои евреи считают памятники святотатством. “Не сотвори себе кумира”. Закон у них такой. Ну, в общем, они правы. Только как ты там будешь жить без своего Дюка?

Тут я опять удивилась, потому что впервые подумала о том, сколько всего мне придется оставить позади. А еще потому, что и представить не могла, будто папа знает о моем увлечении Дюком. Я немного смутилась, но открытие было не лишено приятности.