Йошкин дом

Райхер Виктория Яковлевна

3.2

Три красавицы небес

Шли по улицам Мадрида:

Донна Клара, Донна Рэс

и прекрасная Пепита.

Вдруг на площади, хромой

Нищий с робким ожиданьем

Руку протянул с сумой

За насущным подаяньем.

За реал, что подала,

Помолился он за Клару,

Донна Рэс щедрей была

И дала реалов пару.

А Пепита так бедна—Не имела ни реала.

Вместо золота она

Старика поцеловала.

В это время проходил

Продавец букетов рядом,

И его остановил

Потрясённый нищий взглядом.

Это было как угодно, но только не просто. Простым это было для Аськи: дом снова стал полным, и открытые раны начали не то что бы заживать — затягиваться.

Где—то на третий день спонтанно начавшегося совместного житья Ася явочным порядком сообщила Дине, что будет называть её мамой. «Потому что все ведь и так думают, что ты — моя мама», — без лишней логики пояснила она. Юля, в первый раз услышав это слово из уст щебетавшей внучки, дёрнулась. Светкин портрет висел в большой комнате и смеялся со стены. Дина была невысокой, хрупкой и очень нежной. «У неё внутри — железо», — подумала Юленька про Дину словами Рахили, сказанными когда—то про неё саму. Дина улыбалась, хотя улыбаться молодой жене хотелось не всегда. Юленька смотрела на неё с величественного высока и разговаривала суховато. Дина терпела и отвечала мягко. Марик хмурился и не понимал, с чем это всё едят. Лёва настаивал на том, чтобы все праздники и почти все выходные семья проводила вместе. Аська кричала «мама, ну иди же сюда», и не замечала сдвинутых Юленькиных бровей. У Дины были ярко—рыжие волосы. Впрочем, это было совершенно неважно.

Постепенно, с годами, смягчилось. Продолжая называть зятя по имени—отчеству, изящную спокойную Дину Юля как—то незаметно начала называть Диночкой. Ася уверенно звала Дину мамой, и, раз начав, не сбилась больше ни разу в жизни. Она твёрдо знала, что мама у неё есть, а остальное её мало интересовало. Сама Дина Юлию Давыдовну и Марка Ароновича считала очень хорошими людьми, а о своих сложностях не рассказывала никому. Десять лет прошло. Огромных десять лет. С отпусками, с дачами, с совместными поездками и бесконечными телефонными разговорами («Всего Вам доброго, Юлия Давыдовна! — Спокойной ночи, Диночка!»), с жизнью, полной всего и ничего. Светкин портрет по—прежнему висел на своём месте. Юля и Марик отметили золотую свадьбу: ресторан, зал, прическа, платье, сияющая рыжая Юленька, представительный красавец Марик, подросшая Аська, Лёва, Дина, все родственники, со всего Союза. На своей золотой свадьбе Юленька подняла тост за Дину. И при всех попросила у Дины разрешения называть её на ты. Асе было десять лет, она так и не поняла тогда, почему мама так плачет. Почему плачет бабушка, ей было чуть яснее, но только чуть.

4.

Уезжая в Израиль, Лёва с Диной очень звали стариков с собой. Подумайте, объяснял обстоятельный Лёва, ну как вы здесь будете одни? Вам же за восемьдесят обоим! Как? Нормально, Лев Борисович, нормально, вздыхала Юленька, здесь мы родились, здесь нам пока что и жить. Может, потом и поедем, но не сейчас. «Сейчас» Юленьки и Марка было — общение, театры, Юлины ученики, Мариковы друзья, телефоны, гости, газеты, визиты, светская жизнь. «Сейчас» Лёвы и Дины стало — переезд, нервы, переезд, окончание Асиной школы, упаковка, упаковка, упаковка. Перед самым отъездом Марик отозвал Лёву в сторону.

— Лев Борисович, — сказал он, — мне через месяц исполнится восемьдесят четыре года. Могу я попросить Вас позаботиться о Юленьке после моей смерти?

— Да, — ответил Лёва, и разговор был окончен.

Марик умер через девять с половиной лет после этого разговора. В тот же день, вызванные телеграммой, к Юленьке прилетели из Израиля Ася с мужем. Ася получила четкие инструкции от родителей: бабушку звать с собой, но силой не тащить. Понимаешь, Асюша, говорил поседевший, но по—прежнему энергичный Лёва, мы все хотим, чтобы она жила у нас. Но она — взрослый, самостоятельный человек, и решать за неё никто не может. Просто скажи ей, что мы её любим и ждём, что у нас приготовлена для неё комната.

— А может, лучше я её к себе заберу? — кипятилась Ася, — может, ей лучше со мной будет?

— Нет, — спокойно сказал Лёва, — если

бабушка приедет, бабушка будет жить у нас с мамой.

— Но почему? — возмущалась Ася.

— Потому, что я обещал Марку, — ответил Лёва.

Ася с мужем были уверены, что бабушка не поедет. Не поедет потому, что всю жизнь прожила в Москве. Не поедет потому, что только что умер Марк. Не поедет потому, что в девяносто лет вообще не просто куда бы то ни было ехать. Что при этом с ней делать, было не очень понятно, потому что оставлять её жить в Москве одну было никак нельзя. Ася, внутренне сжавшись, начала разговор. Бабушка всё поняла мгновенно и чуть—чуть помолчала. Потом сказала «ну что ж».

— Ну что ж, — сказала Юля, выпрямляя спину, — жить надо с семьёй, а семья у меня в Израиле. Значит, я поеду к семье.

Ася обмерла. Муж сжал ей руку. Разговор занял ровно полторы минуты. Три красавицы небес, вертелось у Аси в голове, шли по улицам Мадрида. Три. Три. Три.

— Бабушка, — сказала Ася, — папа просил тебе передать, что у них с мамой приготовлена для тебя комната.

5.

Три красавицы небес

Шли по улицам Мадрида:

Донна Клара, Донна Рэс

и прекрасная Пепита.

Вдруг на площади, хромой

Нищий с робким ожиданьем

Руку протянул с сумой

За насущным подаяньем.

За реал, что подала,

Помолился он за Клару,

Донна Рэс щедрей была

И дала реалов пару.

А Пепита так бедна—Не имела ни реала.

Вместо золота она

Старика поцеловала.

В это время проходил

Продавец букетов рядом,

И его остановил

Потрясённый нищий взглядом.

За букет душистых роз

Нищий отдал три реала!

И красавице поднёс,

Что его поцеловала.

В израильской квартире Дины и Лёвы по—прежнему висел Светкин портрет. Нестареющая Светка весело смеялась со стены, и Юленька, проходя мимо портрета, переглядывалась с дочерью, как когда—то. В своей комнате она повесила другой портрет, цветной, на котором были хорошо видны рыжие светкины волосы, а над кроватью — большую фотографию Марика. Всё свободное пространство заняли фотоальбомы. Из некоторых из них Аська тайком подтаскивала фотографии, и уносила их к себе домой, сама до конца не понимая, для чего.

Про свою болезнь Юля, конечно, знала. Ей досталось два полных года спокойной израильской жизни — с неторопливыми разговорами о политике с Лёвой и теплыми женскими беседами с Диночкой, с телевизором, в котором уже узнаваемые ею израильские политики были так похожи и одновременно так непохожи на политиков русских, с прогулками в старом заросшем парке, куда её водила гулять всё та же Дина, по—прежнему мягкая, невысокая и спокойная. Вот только в рыжих её волосах полноправной хозяйкой жила седина, но и это её не портило. Они вдвоём с Юлей, обе рыжие, обе невысокие и суховатые, обе прямые («Динка, спину!» — командовал громкоголосый Лёва), со стороны выглядели абсолютно как мать и дочь. Многие в квартале и думали, что они — мать и дочь, а Ася — их дочь и внучка. Ася приезжала, общалась с бабушкой, думала всё больше о своём, шепталась с мужем, спрашивала у родителей про результаты бабушкиных анализов и старалась делать вид, что ничего не происходит. Её три красавицы небес по—прежнему шествовали по солнечному Мадриду. Она не хотела, чтобы было иначе.

Когда Юлю положили в больницу, Ася решительно переехала туда же. Её гнали медсёстры («у нас не надо ночевать, у нас это не принято, мы ко всем подходим!»), её пытался выставить лично главный врач, её уговаривали Лёва и Дина, сами, тем не менее, ходившие каждый день. Ася соглашалась уехать на два дня, чтобы вернуться на четыре. Она сидела у Юлиной кровати, тупо читая какие—то несменяющиеся журналы, и не реагировала ни на что. Она пыталась уговаривать Юленьку что—то делать, кормила её какой—то не очень нужной едой и даже рассказывала анекдоты. Всё это длилось до тех пор, пока Ася не сообразила, что больше она бабушке не нужна.